Лондон: биография - Питер Акройд

«Сообщение» имелось в виду не только людское, но и товарное, и слова маршала — одно из указаний на то, что само благоденствие города жестокостью и неистовством части его жителей было поставлено под угрозу. В тот же период ученики ремесленников «вечерами шли к Темпл-бару, поднимали там шум и очищали от прохожих всю мостовую вплоть до Флит-маркета. Все эти юнцы умели работать кулаками, и если кто им противился, один или двое, набросившись, избивали его на месте, и никто не вмешивался».

Зорким наблюдателем уличной жизни был в 1760-е годы Джеймс Босуэлл. «Ужасна грубость английского простонародья, — писал он в дневнике в декабре 1762 года. — Такова она, их свобода — свобода громить и стращать, свобода распускать поганые свои языки». Он то и дело слышал уличные возгласы типа: «Хрена лысого!» или «Язви твою душу!» Месяц спустя он записывает: «По пути домой я не на шутку тревожился. Уличные грабежи ныне очень часты». Летом 1763 года он заносит в дневник: «Джентльмен повздорил с половым. Тут же с криками „В круг! В круг!“ собралась большая толпа». Не исключено, что в этот клич через песенку «Круг из роз» вошла народная память об эпохе Великой чумы, когда венок из алых пятен на теле был предвестьем смерти. На улицах Лондона страх роковым образом соединялся с насилием.

В источниках XVIII века читаем о толпах громил с горящими факелами, с палками или дубинками; во всеуслышание объявляя имена лиц или названия улиц, вожаки направляли жестокость своих людей на конкретные местные цели. Дома, фабрики, мельницы порой сносились подчистую, ткацкие станки ломались на части. Из прошлого до нас доносятся крики: «Чего ж не стреляешь, соплячок? Вот мы тебя сейчас выпотрошим!» Имеется также интересное собрание писем с угрозами, дающее понятие о горячем и бешеном языке, которым лондонцы изъяснялись: «Сэр! А ну подымайте живо цену на ваш товар на 2 пенса а ежели гад такой не подымешь ну тогда держись мы тебе мозги твои поганые вышибем понял ты псина шелудивая вышибем мозги и дом твой запалим… ежели не положишь деньги куда мы скажем я одно словечко шепну и гореть твоему дому и всему что имеешь… Мистер, делайте что вам велено потому как мы пока еще потчуем вас медком, но ежели вы вчерашние требованья не исполните, горький тогда конец настанет всей вашей жизни через чашу с терниями».

Представляется знаменательным, что в неистовом лондонском словоупотреблении многие жаргонные словечки явились непосредственно из языка кулачных бойцов. С ринга, в частности, пришли многие глаголы, означающие «бить», что свидетельствует о постоянстве лондонского пристрастия к лексике конфронтации и мордобоя. Дрались отнюдь не только на улицах. Из печатных источников явствует, что питейные клубы и пивные низкого пошиба славились, помимо употребления спиртного, еще и насилием. Уильям Хикки описал заведение под названием «Уэзербиз» на Литтл-Расселл-стрит близ Друри-лейн, где «вся комната была охвачена шумным волнением: мужчины вперемешку с женщинами тесно взгромоздились на стулья, столы и скамейки, чтобы лучше видеть схватку, происходившую на полу. Две дьяволицы — ибо человеческого в их облике было мало — царапали и терзали одна другую, лица их были сплошь окровавлены, груди голы, одежда на телах едва держалась. Несколько минут никто не вмешивался — никому, казалось, не было дела до вреда, который они могли друг другу причинить, и битва длилась с неутихающей яростью». Здесь со всей ясностью показаны безразличие и бесчувственность, которые, можно предположить, были свойственны лондонскому поведению в целом — что на работе, что на улице. Фраза «Пусть себе, не наша забота» звучала очень часто. А выражение «тесно взгромоздились» вносит — хотя, конечно, без умысла со стороны Хикки — в его рассказ о кровавой драке элемент сексуальной распущенности. В городе насилие и секс прочно соединены друг с другом.

В «Уэзербиз» произошла еще одна потасовка. Хикки пишет: «На молодого человека лет двадцати пяти, сложенного весьма атлетически, ополчились, казалось, все». Хикки испытал естественное «желание поскорее уйти», но у дверей его остановили. «Постой, голубчик, постой, — сказали ему, — и давай-ка без фокусов. Без проверки, дружок, отсюда не уходят». Иначе говоря — раскошеливайся. Напоследок его удостоили словечка sucker (сосунок, простофиля), которое в ходу и теперь, продержавшись более двухсот лет. Этот «чистейший ад на земле» стал на время для Хикки настоящей тюрьмой и ярким проявлением общей городской несвободы.

Никакая биография Лондона не будет полной без описания самого буйного и обширного мятежа за последнюю тысячу лет. Начавшись как протест против законодательства, облегчавшего положение католиков, он быстро перерос в широкомасштабную атаку на городские и государственные институты.

2 июня 1780 года лорд Джордж Гордон, собрав на Сент-Джордж-филдс в Ламбете своих сторонников и построив их в четыре колонны, повел их на Парламент-сквер выразить негодование по поводу парламентского акта 1778 года, позволявшего католикам приобретать землю. Будучи фигурой донкихотского склада со странными, маргинальными убеждениями, Гордон, как бы то ни было, сумел на пять дней возбудить мстительное воображение горожан. Позднее на допросах он заявлял, что у него и в мыслях не было разжигать ярость толпы, — но он, видно, не понимал настроений города, его внезапных лихорадок. Его последователей характеризовали как «вполне преуспевающих торговцев», и Гордон предупреждал их, что во время марша на парламент они должны вести себя пристойно и «быть одетыми по-воскресному». Но никакая лондонская толпа надолго не остается в беспримесном состоянии, и вскоре к ним примкнули более яростные антипапистские элементы, в частности ткачи Смитфилда — потомки гугенотов.

Мятеж описал Чарлз Диккенс в романе «Барнеби Радж»; его пером водили интерес к насилию и завороженность толпой, но, помимо этого, за книгой стоит немало чтения и изысканий. Он пишет, к примеру, что день был «чрезвычайно знойный, и под яростными лучами солнца те, кто нес тяжелые знамена, почувствовали вялость и упадок сил»; об этом он, скорее всего, узнал из ежегодника «Эньюел реджистер» за 1781 год. Несмотря на жару, люди шествовали по трое в ряд, главная колонна растянулась чуть не на четыре мили, и, собравшись в Вестминстере, они подняли оглушительный крик. Теперь уже не вялые, а распаленные зноем, мятежники вломились в вестибюль и коридоры парламента. Давка была такая, что «над мальчиком, который каким-то образом затесался в толпу, нависла прямая опасность удушья, и он, забравшись ближайшему мужчине на плечи, двинулся прямо по шляпам и головам и так выбрался на улицу». Великое людское скопище уже непосредственно угрожало властям; собравшиеся отправили петицию в зал палаты общин, а сами с победными криками столпились у дверей. Они даже грозились войти в зал, но тут пролетел слух, что приближается вооруженный отряд. «Боясь нападения в узких проходах, где они теснились, люди хлынули на улицу так же стремительно, как прежде ворвались». Во время последовавшего бегства конногвардейцы окружили кое-кого из бунтовщиков и доставили в Ньюгейтскую тюрьму; этот арест, как показало дальнейшее, имел несчастливые последствия.

Толпа рассеялась, окутанная облаком звучавших по всему городу слухов, но под вечер собралась вновь. Горожане, боясь новой волны беспорядков, запирали двери и ставни. Если первым объектом мятежной атаки был Вестминстер, то теперь мишенью стала небезызвестная католическая церковь на Линкольнс-инн-филдс; вообще-то это была частная капелла сардинского посла, однако никакие соображения дипломатической вежливости не могли погасить гнев толпы. Она подожгла церковь и уничтожила ее убранство. Согласно источнику того времени, «посол Сардинии просил отребье не предавать огню икону Спасителя и великолепный орган, суля за икону пятьсот гиней, а за орган тысячу. Но эти люди ответили, что охотно сожгли бы и его самого, если бы удалось до него добраться, и собственноручно уничтожили как одно, так и другое». Отсюда по Лондону поползла полоса огня и разрушений.

Следующий день — суббота — прошел относительно спокойно. Однако воскресным утром, собравшись на полях около Уэлбек-стрит, толпа двинулась на Мурфилдс, где жили католические семьи. Там бунтовщики стали жечь дома и разграбили местную католическую капеллу. В понедельник насилие и грабежи продолжались, но теперь они были направлены против судей, причастных к водворению некоторых мятежников в Ньюгейтскую тюрьму, и против политических деятелей, поддержавших прокатолическое законодательство. Запылали Уоппинг и Спитлфилдс. Это был уже не протест под лозунгом «Долой папистов!», а сосредоточенная атака на власть.

Но, сея беспорядок, бунтовщики и в своих рядах утратили всякое подобие порядка и заготовленного плана. Когда они «делились на отряды, разбегавшиеся по разным частям города, это происходило не по умыслу, а по мгновенному соображению. Каждый отряд по мере движения разбухал, как ширится река, приближаясь к морю… каждому буйству придавали очертания и форму обстоятельства минуты». В те или иные мятежные группы вливались рабочие, откладывавшие инструменты, ученики, срывавшиеся со скамей, посыльные, забывавшие о поручениях. В такой массе всякий рассчитывал на безнаказанность. Многими участниками бунта двигали «нужда, невежество, злое озорство, надежда на добычу». Это вновь цитата из Диккенса, который не был современником событий, но хорошо знал нрав и атмосферу Лондона. Он понимал, что если в системе городского порядка и безопасности пробита первая брешь, то новые не заставят себя ждать. Равновесие города было очень шатким и в один миг могло смениться хаосом. «Ужасающая лихорадка распространялась, передаваясь от горожанина к горожанину; заразительное безумие, не достигшее еще высшей точки, охватывало с каждым часом все больше жертв, и общество уже содрогалось от их бесчинств». Образ болезненной неуравновешенности проходит сквозь всю лондонскую историю, и когда эта неуравновешенность соединяется со склонностью к театрализации, превращающей всякий мятежный эпизод в «сцену», жизнь города открывается нам во всей своей сложности.