Рассказы - Василий Никифоров–Волгин

 Больше двух месяцев находился я между жизнью и смертью.

 Сидел на полатях, рассматривал руки свои, и мне жалостно было смотреть на них — желтые и ломкие, как свечи в морозном храме… И думал о себе, покивая главою: слабый все же я человек!.. Не могу закалить себя, вооружиться крепостью и мужеством… Если бы не рассказ о причащении самогоном, может быть, ничего и не случилось бы… Слишком это страшно было, слишком не по силам мне, немощному!

 Меня, оказалось, подобрали на дороге неподалеку от села местные крестьяне. Сам хозяин — нестарый чернобородый мужик с иконными глазами и жена его — маленькая исхудавшая женщина с испуганным взглядом (взгляд большинства русских женщин в наши дни). Черно и бедно было в избе. Обхаживали они меня, как сына родного, и ночами не спали. Когда я поправился немножко, то хозяева подошли ко мне под благословение. В удивлении спросил их:

 — Откуда вы знаете, что я священник?

 — Из твоего бреда узнали!..

 Ввиду наступающих холодов упросили меня у них пока остаться. Однажды говорит мне хозяин:

 — Отслужи ты нам Божию службу! Утешь страждущих. В церкви–то нельзя, народный дом там, а мы уж в овин соберемся. Все у нас будет в молчании…

 Ночью привели меня в темный, дымом да копотью пахнувший овин на глухих задворках. При свете свечей приметил я, что все здесь было прибрано и вычищено. На столе, покрытом скатертью, стояли иконы и перед ними три лампады. Человек двадцать пришло на молитву. Отслужил я им всенощное бдение, а потом беседовал с ними. По привычке своей всем в глаза смотрел. Хороши русские глаза на молитве! Мироотречение в них и образ Божий…

 Окреп я немножко, исполнил дело свое, распрощался и тронулся дальше.

* * *

 Земля пахла морозом, но снега еще не было. От вечернего морозного зарева небо и земля казались медными. И тишина была, словно отлитая из меди, ударить по ней — и зазвучит. Деревня, часовня на горе, черные бревенчатые бани, похожие на Гостомыслову Русь, запах дыма.

 У околицы стояла маленькая сгорбленная женщина в тулупе, черном монашеском платке, в тяжелых деревенских сапогах. Она облокотилась на березовую изгородь и смотрела на большую дорогу.

 Я подошел к ней и окликнул ее приветствием.

 Она вскинула на меня странные, болью какой–то пронзенные глаза свои и улыбнулась неживой улыбкой.

 — Ты оттуда? — показала она озябшей рукою на пройденную мною дорогу.

 — Да. К вам в деревню иду!

 — Так–так… А ты деток моих не встретил?

 — Нет, никого не видел.

 Она приложила руку к щеке и по–бабьи запечалилась:

 — Жду их, пожду, а они не приходят!

 — Куда же они пошли?

 — Воевать пошли с белыми!.. Люди сказывают, что они убиты, а я не верю. Врут люди!

 Подула на свои окоченевшие пальцы и стала смотреть на дорогу.

 — Должны придти, — шептала она, смотря вдаль, поверх дороги, — я ведь старая и скоро помереть должна… да и голодно мне и зябко… Куда это они запропастились, баловники этакие?

 Завидев кого–то вдали, она исступленно–радостно вскрикнула, сорвалась с места и побежала навстречу, вскидывая вперед озябшие руки.

 — Идут, идут! — кричала она. — Детки мои! Родненькие!..

 В деревне мне рассказали, что женщина эта помутилась в разуме, когда узнала о расстреле своих сыновей. С этого времени во всякую погоду она выходит за околицу встречать их и каждого встречного спрашивает:

 — Не видали ли вы деток моих?

* * *

 В морозно–солнечный день я направлялся навестить один тайный монастырь. На лесной дороге встречаю трех стариков. В тулупах, бородатые, с котомками через плечо, с лесинами в руках, в валенках. Я спросил их:

 — Куда Бог несет?

 Не отвечая сразу на вопрос, приземистый, с желтым стариковским взглядом путник обратился ко мне:

 — Не из священников ли будешь, желанный?

 Я ответил утвердительно. Вопросивший меня обрадовался и с тихим довольством посмотрел на спутников.

 — А ведь угадал я, старики? Говорил же вам, что это батюшка! Я, желанный, — улыбнулся мне зазябшим лицом, — издали признал, что ты из духовных! Пословица–то не зря молвится: попа и в рогожке спознаешь!

 Подошли ко мне под благословение и стали рассказывать:

 — Мы, батюшка, в Москву идем!.. О Боге хлопотать!

 — Как так?

 — Да так, чтобы это Бога нам разрешили и всякие гонения воспретили… А то беда!

 Говорят спокойно, по–крестьянски кругло, и только в глазах их как бы блуждание и муть.

 — Шибко стали Бога поноситъ! — сказал сгорбленный старик, опираясь двумя руками на посох в страннической покорности. — Жалко нам Его… Терпеть невозможно!..

 — Ведь до чего дошло?! — перебил его другой, с косыми глазами и впалыми забуревшими щеками. — Миколаха Жердь из нашего посада анкубатор для выводки цыплят сделал… из дедовских икон! Говорит Миколаха, что они, иконы–то, подходящие для этого, так как толстые, вершковые, а главное — дерево сухое!..

 — А внук мой Пашка из икон покрышку сделал в своем нужнике… — задыхаясь, прошамкал беззубый тихий старик, весь содрогнувшись.

 Спрашиваю их:

 — Кому же вы жаловаться будете в Москве?

 — Как кому? Ленину! Ильичу то исть!..

 — Да он помер…

 — Это мы слышали, но только не верим! Нам сказывали, что он грамоту такую объявил, чтобы не трогать больше Бога…

 Я чуть не заплакал.

 Застывшая в глазах моих боль заставила стариков на время задуматься. Что–то поняли они. Растерянно взглянули друг на друга и на меня посмотрели.

 — Ну а ежели не найдем Ленина, так к самому патриарху пойдем, — заявил желтоглазый старик. — Пусть он рассудит и анафемой безбожникам пригрозит… Патриаршая–то анафема дело не шуточное… Убоятся!..

 — И святейшего патриарха нет в живых!..

 Они не удивились, сняли шапки и перекрестились, сказав шепотом: «Царство ему Небесное!»

 Глаза стариков гуще налились мутью.

 — А Калинин–староста жив? Ну так мы к нему пойдем… Он нас приветит!

 Вначале тихо, а потом все горячее и горячее я стал убеждать их не делать этого, вернуться к себе, терпением препоясаться и ждать Божиего суда.

 — Не можем! — с земляным упорством заявили они и даже рассердились не меня.

 — Сто верст пешком прошли! — взвизгнул один из них. — Сам Господь идет с нами рядышком… а ты… вернуться!

 — На смерть идете! — сказал я в отчаянности.

 Только улыбнулись тихо так: «что нам смерть!», поклонились мне и пошли вперед степенным деревенским шагом. Долго слушал я хрустень морозного снега под их валенками.

* * *

 Я проходил мимо оскверненных храмов, сожженных часовен, монастырей, превращенных в казармы и торговые склады, был свидетелем надругательства над мощами и чудотворными иконами, соприкасался со звериным ликом человека, видел священников, ради страха отрекавшихся от Христа… Был избиваем и гоним не раз, но Господь помог мне все претерпеть и не впасть в уныние. Да разве могу я ослабнуть духом, когда вижу я… сотни пастырей идут с котомками и посохами по звериным тропам обширного российского прихода. Среди них были даже и епископы, принявшие на себя иго апостольского странничества… Все они прошли через поношение, заключения, голод, зной и ледяной ветер. У всех были грубые обветренные лица, мозолистые руки, рваная одежда, изношенная обувь, но в глазах и в голосе сияние неизреченной славы Божией, непоколебимость веры, готовность все принять и все благословить…