1937. Трагедия Красной Армии - Олег Сувениров

Самые светлые, казалось бы, самые гордые поэтические умы бились над тем, как бы еще возвысить «вождя», как бы найти такие эпитеты и сравнения, которые другие их собратья по литературному цеху еще не успели напечатать. Над текстом письма белорусского народа напряженно трудились (и вполне возможно, что почитали это за честь для себя) Янко Купала и Якуб Колас, Петрусь Бровка и Петр Глебка и другие; а с белорусского языка письмо перевели Александр Безыменский и Михаил Голодный, Михаил Исаковский и Алексей Сурков. И вот что получилось на «выходе»:

…Ты, мудрый учитель, средь гениев гений!Ты солнце рабочих! Ты солнце крестьян!Ты солнце для нас, что весь мир осветило,Ты слава и гордость семьи трудовой,

Ты рек полноводных могучая сила,Прозрачность криницы, – наш вождь дорогой,…Ты наших садов и полей красованье,Ты песня победы, – наш вождь дорогой и т. д. и т. п.

…Читаешь и перечитываешь все эти безудержные и совершенно неприличные славословия и невольно поражаешься удивительной научной точности и предельной самокритичности в оценке сути подобного процесса, данной А.Т. Твардовским:

…Когда кремлевскими стенамиЖивой от жизни огражден,Как грозный дух он был над нами, —Иных не знали мы имен.Гадали, как еще восславитьЕго в столице и в селе.Тут ни убавить,Ни прибавить, —Так это было на земле…

Всячески старался отличиться в этом «промывании мозгов» и народный комиссар внутренних дел СССР, генеральный комиссар госбезопасности Н.И. Ежов. В начале 1938 г. он направляет в Политбюро ЦК ВКП(б) и в президиумы Верховных советов СССР и РСФСР проект представления о переименования города Москвы в город Сталинодар. «По просьбе трудящихся», конечно. Но на сей раз у Сталина хватило ума. Он высказался категорически против этого предложения36. Москва осталась Москвой. А ведь могла бы…

В общий хор прославляющих Сталина вливались голоса и некоторых всемирно известных деятелей культуры Европы. Анри Барбюс в январе 1935 г. закончил написание книги «Сталин». Содержание ее и направленность сформулированы уже в подзаголовке: «Человек, через которого раскрывается новый мир». Трудно сейчас в полной мере понять все мотивы, которыми руководствовался тогда французский писатель. Но написал он не объективный биографический очерк, а самый настоящий восторженный панегирик, заканчивающийся словами: «Вы не знали его, а он знал вас, он думал о вас. Кто бы вы ни были, вы нуждаетесь в этом друге. И кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках того другого человека, который тоже бодрствует за всех и работает, – человека с головою ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата». Барбюс не пожалел усилий, чтобы всемерно «утеплить» образ своего героя, усердно цитирует высказывания о «его открытой сердечности», «его доброте», «его деликатности», «его веселости». И сам Барбюс уверяет читателя, что Сталин «смеется, как ребенок». Как опытный автор, Барбюс не обходит тему террора, но решает ее своеобразно: «Однажды я сказал Сталину: «А знаете, во Франции вас считают тираном, делающим все по-своему, и притом тираном кровавым». Он откинулся на спинку стула и рассмеялся своим добродушным смехом рабочего». Вот и вся аргументация! В заключительной главе Барбюс утверждает: «…ни в ком так не воплощены мысль и слово Ленина, как в Сталине. Сталин – это Ленин сегодня»37. Сотворение этой порочной и опасной формулы принесло неисчислимый вред народам нашей страны, да и всей планеты[6].

Подобный прессинг по всему «идеологическому полю» уже встречался в мировой истории. После Первой мировой войны пальма первенства в этом неблаговидном деле принадлежала, пожалуй, фашистской диктатуре в Италии. «Последние новости» П.Н. Милюкова еще в 1926 г. перепечатали заметку из итальянской газеты «Империо» в связи с возвращением Бенито Муссолини в Рим: «С сегодняшнего вечера нужно покончить с дурацкой утопией тех, которые считают, что каждый человек может мыслить своей собственной головой. Италия имеет только одну голову, фашизм имеет один только мозг. Эта голова, этот мозг – наш вождь. Инакомыслящим мы отрубим головы без всякой пощады»38.

Вот такое же единомыслие (под другими, конечно, лозунгами, чем в Италии) устанавливалось и в Советском Союзе. Устанавливалось всею силою и всеми немалыми возможностями огромного и все более разбухавшего партийного, карательного, государственного, профсоюзного, комсомольского и прочая, прочая аппарата. И это не могло не оказывать своего вредоносного воздействия. Особенно восприимчива была к этому пропагандистскому яду только что входящая во взрослую жизнь неискушенная, незакаленная молодежь. Но культовая пропаганда и агитация были настолько настырными и всепроникающими, что воздействовали на сознание многих представителей и старшего поколения. В ноябре 1935 г. центральные газеты неоднократно смаковали такой эпизод. Среди прибывших в столицу на ноябрьские праздники была и Канавина – старая ткачиха Глуховской фабрики, проработавшая у ткацкого станка 61 год из 71-го года жизни. И вот когда стахановцы были на экскурсии в Кремле, к ним подошли Сталин и Орджоникидзе. Судя по газетному описанию, ткачиха подошла к Сталину, «крепко пожала руку и говорит: «Батюшки, наконец-то я увидела нашего мудрого, великого…» От радости она не могла говорить. Товарищ Сталин улыбнулся и, пожимая руку старухе, проговорил: «Добро какое! Самый обыкновенный человек…». Тов. Канавина со слезами на глазах говорит: «Теперь и умирать можно»39.

Весь ужас подобного расчеловечивания, самой настоящей аннигиляции личности страна познает почти немедля. Здесь мне хочется подчеркнуть, что подобная тенденция напрочь рвала с любыми гуманистическими воззрениями прошлого. Как писал известный в XIX веке славянофил П.В. Киреевский: «Говорят, что не может быть народ без единого самовластного правителя, как стадо не может быть без пастуха. Но пастух над стадом – человек… Бездумно было бы надеяться на целость стада, если бы стадом быков правил бык, или стадом баранов – баран… Чтобы человеку стать на это место, нужно либо ему возвыситься до Бога, либо народу унизиться до степени «животных»40. В истории создания культа Сталина причудливо смешалось и то, и другое.

Добившись широкого внедрения в общественное сознание представления о Сталине как харизматическом лидере, партийная верхушка предпринимает лихорадочные усилия «по укреплению чистоты» ВКП(б) как главного орудия обеспечения безраздельного господства этой верхушки во главе с «хозяином». Почти на четыре года был прекращен прием в партию, в 1933–1935 гг. проведена очередная генеральная чистка ВКП(б), затем проверка партийных документов, потом их обмен. Одна кампания сменяла другую – и все для того, чтобы превратить коммунистов в безропотные нерассуждающие винтики, готовые по первому зову бестрепетно выполнить любой приказ «великого вождя». Троцкий как-то правильно заметил, что Сталин пошел дальше Людовика XIV. Он мог сказать не только «Государство – это я», но и «Общество – это я».

И чтобы окончательно искоренить всякое даже мысленное поползновение на какое-то самостоятельное мнение, началось пока еще выборочное физическое истребление «вчерашних вождей», когда-то (теперь уже в прошлом) посмевших свое суждение иметь, не убоявшихся высказать несогласие с «самим» Сталиным. Различного рода ссылки и высылки в «места не столь отдаленные», а то и водворение в различного рода «политические изоляторы» своих совсем недавних «партайгеноссе» начали активно применяться сразу же после XV съезда ВКП(б), принявшего в декабре 1927 г. постановление об исключении из партии 75 активных деятелей троцкистской оппозиции и 23 человек группы Т.В. Сапронова41.

Но ведь исключенный, и даже сосланный, это все-таки еще не умерщвленный. Уже летом 1930 г. на XVI съезде партии Л.М. Каганович в докладе «Организационный отчет ЦК ВКП(б)» свирепо обрушился на только что напечатанную (но так и не увидевшую тогда свет) книгу А.Ф. Лосева «Диалектика мифа». Выхватывая и цитируя отдельные, не понравившиеся ему места из книги философа, которого ныне многие считают «Платоном XX века», малограмотный в общем-то Каганович беспардонно обзывал его «философом-мракобесом», «реакционером и черносотенцем». Каганович, правда, признал, что книга была выпущена самим автором. Но тут же добавил, что «у нас, в Советской стране, в стране пролетарской диктатуры, на частном авторе должна быть узда пролетарской диктатуры. А тут узды не оказалось. Очень жаль»42. И вот эстафету травли подхватил известный тогда драматург В.М. Киршон. Изгаляясь над коммунистом – работником Главлита, мотивировавшим необходимость разрешения печатать книгу Лосева тем, что это «оттенок философской мысли», очередной «инженер человеческих душ» не постеснялся заявить с самой высокой партийной трибуны: «А я думаю, нам не мешает за подобные оттенки ставить к стенке»43. Поражает не только пещерная кровожадность одного писателя, но первобытно-стадная реакция делегатов всесоюзного партийного съезда, как отмечено в стенографическом отчете («Аплодисменты. Смех»). Правильно говорят, что ничто на земле не проходит бесследно. Пройдет всего несколько лет, и «у стенки» окажется сам столь безразличный к чужим жизням Киршон.