Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

ширится за счет вещественных процессов и начинает изменять их (радио, „уран“, поезда и пр.). Но от малейшего толчка с их стороны все может полететь прахом, как голова Кюри, раздавленного тяжеловозом, или вся земная культура от хорошего болида, Гитлера или землетрясения» (9 марта 1941). «Все пустяки и случайность, и могло бы не быть, например, Земли около Солнца, или самого Солнца. Что же говорить о реках, людях, городах, событиях, все случайно, как пролетевшая мимо муха ‹…› ощущение мирового холода, ужас, бесцельность, случайность всего» (23 декабря 1941). Большая запись на эту тему сделана 12 февраля 1942 г.: «Кристаллически ясна статистичность, флуктуационность жизни и моей и общества, и государств, и даже планет» – и далее еще несколько абзацев об этом же. «Чувство полной случайности, отсутствия всякой опоры все крепнет. Что не случайно? Самая Солнечная система и вся галактика – флуктуации, которых могло бы и не быть. Что же говорить о Земле, жизни, людях, мне самом и, наконец, пресловутой „истории“ будто бы с закономерностями. Это все равно что разыскивать законы выигрыша в картежной игре. Во всем, что знаем, может быть не случайны элементарные частицы, электроны, протоны, нейтроны, да и то сомнительно. Вывод старый-престарый: „Вся наша жизнь – игра“» (22 апреля 1942). «Entzwei, entzwei[452]! Мир условный, люди, слова, жесты, понятия, законы, привычки распадаются на глазах, как в театре после представления, после опущенного занавеса и разошедшихся зрителей. Все – случайно случившийся случай, плесень на случайно свалявшемся комке вещества, именуемом Землей» (8 апреля 1944). «Эфемерность, случайная роль сознания вполне ясна» (4 мая 1944). «По-прежнему восприятие „истории“ как случайного плевка вселенной. В этом плевке размножаются, дерутся, строят, эволюционируют по Дарвину – но до первого „сапога“ вселенной, который разотрет, разобьет плевок со всей ее историей…» (11 июня 1944). «Все так просто, элементарно. Родился, умер – случайно случившийся случай, никому не нужный» (3 августа 1944). «…все временно, условно, временные комбинации, как сны и облака. И люди, и дома, и мысли. Это – сейчас наиболее навязчивая мысль (вернее строй)» (18 мая 1945). «Сейчас все кажется временным, преходящим, случайной комбинацией случайных элементов – сходящиеся и расплывающиеся облака» (1 января 1948). «…sub specie aeternitatis[453] все бесцельное броуновское движение» (22 января 1949). «Все бежит, течет, меняется, рвется, растет. Никакой уверенности в завтрашнем дне. Надо научиться стать таким динамичным, любителем этой динамики. Кончить со статикой, с „я“, растечься, расплыться» (26 июня 1949). «…эта угнетающая философия, когда все обратилось в облака, собирающиеся и разлетающиеся» (3 июля 1949).

Мотив немощи «Я», его заброшенности в хаотично бурлящий мир едва заметен в дневниках молодого Вавилова (например: «Война – чудовищная колесница, запряженная апокалипсическими ихтиозаврами ‹…› Армия, я – невольные седоки этой колесницы…» и т. д. – см. запись от 21 августа 1915 г.). Однако во всех поздних дневниках эта тема звучит уже непрерывно, приобретая особую отчетливость в 1941–1942 гг. Начало Второй мировой войны, арест брата, все, что дальше происходило с Вавиловым, его близкими, со страной, с миром, не могло не повлиять на формирование в мировосприятии Вавилова мотива фатализма, бессилия человеческого «Я» – не так важно, перед лицом ли мирового бессмысленного хаоса или материалистического мира-механизма.

Однако случайность Вавилов находит не только в окружающем мире, но и в работе сознания, пишет о «флуктуациях мысли» (5 августа 1938). «…сознанию не доверяю, оно тоже не независимо, результат бытия, тоже подвергнуто статистике и флуктуациям» (12 февраля 1942). Это, в общем, вполне сочетается с переживаниями об утрате души и исчезновении «Я».

«Рефлексионная гипертрофия» (29 февраля 1948)

И здесь обнаруживается еще одно явное противоречие. Жалуясь на утрату «Я», Вавилов одновременно отмечает его избыток. Он употребляет выражение «гипертрофия сознания» около двух десятков раз; как обычно, реже в академически-спокойных рассуждениях, чаще – в эмоционально-личностных. В июле 1939 г. Вавилов впервые задумывается, «не окажется ли эволюция случайной гипертрофией?». «Сознание как способ в борьбе за существование, как биологический признак вроде когтей и рогов, вдруг вырастает, перерастает все (вплоть до самоубийства – диаметрально противоположного борьбе за существование). Уравновешенное сознание зверей и гипертрофия человеческого сознания! Природа, выскакивающая из самой себя» (5 февраля 1941). «…все же удивительно, что такая гипертрофия мозга могла произойти и, следовательно, может существовать несравнимо большая гипертрофия – сознание, обнимающее несравнимо больше и несравнимо иначе» (10 февраля 1941). Сходные рассуждения есть в программной панпсихистской записи от 18 февраля 1941 г. (см. приложение 4.5) и, кратко, в следующей, 21 февраля 1941 г. Гипертрофию сознания Вавилов упоминает 23 мая 1944 г. (в связи с Маугли – «Добрые звери. Отвратительные люди. Эта отвратительность, к несчастью, результат гипертрофии сознания»), 12 января 1947 г. (в связи с «Фаустом» Гете – «Фауст – это трагедия слишком широкого гипертрофированного сознания»), 18 апреля 1948 г. (гипертрофия сознания противоречит служебной роли «Я»). Обычно с выражением «гипертрофия сознания» у Вавилова связаны сильные отрицательные эмоции. «Гипертрофия сознания – состояние ужасное» (9 марта 1941). «Неужели гипертрофия сознания только отвратительная плесень?» (5 июля 1942). «…гипертрофия сознания – просто зубная боль, неудача природы» (7 сентября 1942). Другие примеры мыслей на эту тему: «„Смирись, гордый человек“[454]. Пора понять ограниченность и обусловленность сознания. Выше себя никак не прыгнешь. Сознание надо усмирять, подчинять его чисто практическим задачам, выдвигаемым обществом и биологией. „Полеты“ сознания за пределы предельные – мнимые, невозможны. Нормальные люди, по-видимому, только в деревне. „Наше дело маленькое“ – природе виднее, а я такая же гайка, как лошадь, собака, корова. Делай свое дело и не мудри» (7 февраля 1943). «Для того чтобы жить, нужно изрядно придушить сознание ‹…› Мне совсем ясно, что гипертрофия сознания обязательно приведет к трагедии» (26 августа 1943). Сознание – «сильное эволюционное орудие, но гипертрофированное и в конце концов самоуничтожающееся» (17 октября 1943). Вспоминая детство: «А как уютно было (и, вероятно, есть у других) без гипертрофированного сознания, без науки, прежде всего. Мир – полный тайн, за который я не отвечаю, могучий, способный сделать все. Чувство ребенка, ходящего на поводу у матери, ни за что не отвечающего» (8 апреля 1944). «Несчастное человеческое сознание. Гипертрофия природы. Природа, зашедшая в тупик и самоуничтожающаяся» (9 мая 1944). «Дурацкая ошибка природы с гипертрофией сознания. Куда лучше лошади и корове, а еще лучше волку в лесу, или просто камню, или разреженному газу в межзвездном пространстве» (2 декабря 1945). «Гипертрофия сознания самая страшная болезнь, но мир ей несомненно заболел» (3 марта 1946). «…гипертрофированное сознание начинает стремиться к самоуничтожению» (26 сентября 1948). «…болезненная гипертрофия, как рак и слоновья болезнь. Надо смиряться и не стремиться прыгать выше себя» (16 мая 1948).

«Прыжки выше себя» – это рефлексия, одна из самых опасных,