Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути - Виктор Дьяков

– У вас её еще не разобрали? – удивился комкор.

– Просто завезли больше чем нужно, по ошибке. Наши уже все купили, и несколько штук осталось. Вообще-то книги, особенно дефицитные, у нас редкость, – пояснила Анна.

– Дайте, пожалуйста, посмотреть, – Агееву неосознанно хотелось продлить общение.

Анне же ничего не оставалось, как отойти от прилавка к полке и на всеобщее мужское обозрение открылись ее шикарные, на высоком каблуке сапоги, застегнутые на три четверти длины золотистой молнии. А в не застегнутое туго выбивалась затянутая в ажурные опять же импортные колготки плоть, не пожелавшая быть заключенной в узких пределах щвейцарской кожи… На сами сапоги Анны Агеев не обратил внимания. Таких сапог, и даже более дорогих у его жены было несколько пар. В Москве у ее родственников имелось множество спецканалов по добыче дефицитного «импорта». Как и опасалась Анна, комкора привлекли не сами сапоги, а их некоторая незастегнутость. Это «вид» волновал: выпирающая и в то же время не безобразная, а привлекательно-нежная мощь женской плоти… Плоти, которой он не знал, о которой он мог лишь мечтать, грезить, но не видел вблизи, не ощущал. У его жены обычно с сапогами наблюдались обратные проблемы, почти каждые приходилось отдавать в мастерскую, ушивать голенища, и через платье у нее почти не проступали никакие формы. Николай Васильевич был обязательным, честным человеком и осознавал, сколь многим он обязан жене, тестю и их окружению. Он был хорошим супругом, отцом, зятем, но эстетического удовлетворения от вида данной ему судьбой на всю жизнь женщины, увы, никогда не испытывал. И вот сейчас он, полковник Агеев, командир корпуса, интеллигентный, воспитанный… чувствовал то, чего в себе вовсе не предполагал, что определялось лишь инстинктом. Он как ясновидящий, проникающий своим «зрением» через материальные преграды видел то… Если бы он знал, что на свете наберется весьма не значительный процент мужчин не мечтающих хотя бы глазами раздеть понравившуюся внешне чужую жену, он бы в своем «видении» не узрел бы ничего противоестественного, тем более для него, лишенного счастья видеть обнаженным тело женщины, которое по настоящему нравиться. Эта «болезнь» очень распространена. Сколько их таких, и мужчин, и женщин, даже тех, кто «по жизни» имели немало сексуальных партнеров и партнерш, но так и не познали этого истинного блаженства – лицезреть и владеть телом, которое тебе по-настоящему желанно.

«Видение» оказалось непродолжительным, ибо прервалось довольно неожиданно. Анна подала книгу и образ Венеры, не юной, из морской пены, а зрелой, заматеревшей моментально испарился, был вытеснен из сознания полковника… Рука, подававшая книгу, казалось, принадлежала совсем другой женщине, не этой роскошной красавице, будто сошедшей с полотен Рубенса, Ренуара или Кустодиева. Только тут Агеев увидел, что двадцать лет жизни на «точках» не прошли даром для этой внешне цветущей женщины. Это была рука скорее крестьянки, а не жены офицера, подполковника. Небольшие от природы ладони совершенно лишились женственной припухлости, вздутые вены и шелушащяяся несмотря ни на какие кремы кожа – результат многолетней ручной стирки. А застарелые, не сходящие мозоли, свидетельствовали, что эти руки привычны и к тяпке, и к лопате, и к колющей ботве сорняков. Ими возделывались закрепленные за каждой семьей небольшие земельные участки, и еще делалась Бог весть какая работа. Ведь жизнь-то «точечная» как ни крути в большей степени сельская. Несмотря на все ухищрения и заботу, Ратников не смог уберечь от старения так им любимые некогда пухлые ладошки Анны. Кран в батарее и прочие поблажки, он смог ей обеспечить только став зрелым командиром дивизиона, а до того, за более чем десять лет «рядовой» жизни на «точках», она успела-таки изрядно «ухайдокать» свои руки.

14

Устами одного из набоковских героев высказывалась мысль о прекрасной русской женственности, которая сильнее всяких революций и переживет все невзгоды, террор, войны… Это многоточие должно включать и семидесятилетний исторический опыт, попытку уничтожения в ряду прочих духовных основ России и той самой женственности. Как это делалось? Посредством разрушения начала всех начал, патриархальной старорусской семьи как основы воспитательного и трудового процесса, и замена её общественно-воспитательными институтами: детсад, пионерлагеря, комсомол и прочая, прочая… В результате, началось широкомасштабное омужичивание «прекрасной половины». Женщин чуть не поголовно призывали туда, где ей искони не место, на всевозможные мужские работы: на трактор, к станку, на башенный кран, на железную дорогу укладывать шпалы, в боевой самолет, в окопы… Разве не кощунство гнать девочек на передовую, под огонь, когда в тылу столько мужиков околачивалось? Даже у немцев-фашистов такого измывательства над своими женщинами не наблюдалось, у них на передовой санитарок не было, только санитары. Всему этому сопротивлялась и сопротивляется природное естество русской женщины, и дай Бог быть пророком тому герою Владимира Набокова.

Несмотря ни на что в цене русские женщины. Западные гении, интеллектуалы, бизнесмены, многие из них мечтали иметь и имели русских жен, любовниц. А сколько их стало жемчужинами гаремов, пресыщенных ласками красавиц со всего света, восточных владык. С 20-х по 60-е с риском для жизни охотились на южных границах Союза за женами офицеров-пограничников, воровали женщин из посольств торговцы живым товаром – риск в случае удачи многократно окупался, за русских женщин всегда щедро платили на подпольных невольничьих «тотализатарах». А скольких их поувозили в свои экзотические страны «лумумбовские» и прочие иностранные студенты. В не меньшей цене русская женщина и среди неславянских народов Союза, особенно южных. Какой носатый джигит или раскосый батыр не хотел привести в свой дом русскую невесту, пусть даже против воли родственников. И это при всем при том, что большинство тех же нацменов, особенно на Кавказе и в Средней Азии, русских как народ ненавидели, видели в них источник всех своих бед. Почему, неужто все дело опять же в той неистребимой русской женственности? Но ведь как советская власть старалась, какой непосильной и грязной работы на них навалила и мужской и женской, и в очередях заставила безвылазно стоять, и мозоли у многих из них не только на руках, но и на ногах, от скверной отечественной обуви, и одеваться она их заставила кое-как, и ели они черти что… Нет, не должно выжить в таких скотских условиях такое хрупкое и утонченное качество как женственность. Разве что, ее как огонь в очаге должны были хранить жены и дочери тех, кто рулил всем процессом построения «счастливого коммунистического завтра». Может так бы и случилось, но…

Еще на заре становления, так называемого, пролетарского государства не поделили власть пришедшие к ней хамы. Хамы интеллигенты и хамы-плебеи имели одну цель – уничтожить ненавистный им уклад жизни старой России и установить свой. Но на жизнь они смотрели по-разному. И те и те считали себя вправе лакомиться от «госпирога», но интеллигенты мечтали произвести себя в новую аристократию и заменить собой прежнюю, дворянскую. То есть, вселиться во дворцы прежней знати, жить легко весело и красиво, одеть своих жен и любовниц в дорогие вечерние платья, усыпать их отнятыми у дворян драгоценностями, увешать стены своих домов шедеврами мировой живописи… А их менее или вовсе необразованные и не столь искушенные «союзники» изысканными гурманами в области получения удовольствий от жизни не были и не могли быть. Набить брюхо хорошей пищей, напиться в усмерть хорошим вином, напоить «соратников» до блевотины и потешаться над ними, поплясать под гармонь, вот некоторые из любимых удовольствий властьимущих хамов-плебеев. А драгоценности и шедевры они предпочитали за валюту продавать за границу. Тем не менее, хамы-плебеи оказались расторопнее хамов-интеллигентов, ибо они в большей степени соответствовали поэтической «характеристике» настоящего большевика: «гвозди бы делать из этих людей…». Плебеи не брезговали и «кровя пустить» своим бывшим соратникам. Не вдаваясь особо в словесные перепалки, плебеи просто перестреляли интеллигентов, кого прямо в Союзе, кого за границей достали. А их подруг, не состоявшихся королев балов и цариц новых аристократических салонов, вместо декольтированных платьев обрядили в лагерные телогрейки и не мешкая отправили на лесоповал. И пришлось им несчастным запоминать предсмертные послания и веления своих мужей и любовников. Дабы потом поведать всему миру, какими они были чистыми и хорошими в своих помыслах, и не просто власти жаждали, а хотели осчастливить все человечество. И тут же прокол, клянутся, что партии не изменяли… Нет выше авторитета! Что для них народ, родина, да и человечество? Все для них партия, давшая власть. Те женщины, очень надеялись, что запоминать эти душещипательные послания придется не на долго – не смогут плебеи, эти малограмотные недоучки долго властвовать, и тогда… И тогда они, еще относительно молодые, в расцвете красоты, и в ореоле вдов мучеников заблистают-таки на олимпе жизни.