Конец режима: Как закончились три европейские диктатуры - Александр Баунов

Эволюция оказалась выгоднее революции, поэтому есть большой соблазн принять сравнение между Испанией и Португалией как некритичную похвалу неподвижности — гимн желанию подольше ничего не трогать. Это ложный вывод. Революция произошла в Португалии как раз потому, что там было слишком много стабильности, и не случилась в Испании, поскольку страна нашла в себе силы меняться с необходимой скоростью.

Исключительно важно понять, что в случае испанских реформаторов речь идет не об их реформаторских взглядах, а о делах — решительных, быстрых и конкретных действиях в однажды выбранном направлении. Испанские сторонники эволюции не просто придерживались демократических взглядов, не просто имели реформаторские наклонности и идеи, не просто экспериментировали с либерализацией отдельных сторон жизни и время от времени произносили правильные слова — все это делал и в Португалии невольный преемник Салазара Марселу Каэтану, пока не пал вместе со своей либеральной на словах версией автократии. Они действовали.

Вероятнее всего, и в Испании вместо плавной трансформации произошла бы в той или иной форме революция, если бы те, в чьих руках находилась власть, просто произносили благонамеренные речи и делились друг с другом реформаторскими проектами. Не ограничиваясь ими, лидеры договорной демократизации в Испании Хуан Карлос, Суарес и их соратники двигались стремительно, работали на опережение, заставали непреклонных консерваторов и непримиримых оппозиционеров врасплох и в течение всего нескольких месяцев превратили военно-бюрократическую консервативную диктатуру в парламентскую демократию, открытую самым современным веяниям и одновременно укорененную в традиции — ведь вместе с демократией они восстановили историческую монархию.

За короткое время испанские реформаторы создали из представителей режима и оппозиции единый политический класс, где были представлены и бывшая номенклатура автократии, и бывшие оппозиционеры, в том числе политические эмигранты, жертвы репрессий, политзаключенные, нелегалы и подпольщики. Этот политический класс в целом прошел испытание попыткой военного переворота и принял как должное и победу на выборах бывшей нелегальной оппозиции, а та, в свою очередь, — возвращение к власти партии, связанной с истеблишментом старого режима.

Это и есть ответ на вопрос, зачем депутаты и министры после смерти Франко поддержали реформу, которая лишала их монопольного положения на вершине системы. Режим, который они представляли, был анахронизмом, и, демонтируя его своими руками, они потеряли монополию на власть, но не саму возможность быть властью и не право оставаться истеблишментом. Перед этим самые дальновидные из функционеров осознали, что рано или поздно выбор будет стоять именно так.

Время и место

Испанская и португальская диктатуры пали совсем не тогда, когда сильнее всего отличались от демократий, а, наоборот, когда приблизились к ним. Кажется, что беспросветная бедность или крайняя жестокость — кратчайший путь к краху режима. Но тогда в Африке или Индии не прекращались бы революции, а Советский Союз должен был развалиться не при Горбачеве, а при Сталине.

Автократии часто рушатся не тогда, когда находятся на пике жестокости, а в авторитарной бюрократической фазе своего существования, когда цена несогласия для граждан ниже, а номенклатура теряет уверенность в том, что существующий режим необходимо беречь любой ценой и что он — лучшая гарантия ее собственного процветания.

Из этого ошибочно делать вывод, что чем дольше режим жесток, тем дольше он проживет. Само наступление бюрократической фазы диктатуры, отказ от тоталитаризма в пользу авторитаризма и различных смешанных форм — способ выживания режима. Он бы и рад не меняться, но, во-первых, максимально суровая форма перестает восприниматься гражданами как легитимная, во-вторых, она пугает саму элиту.

Больше всего на свете чиновники боятся быть наказанными начальством и потерять время и силы, инвестированные в карьеру и власть. Так держится управленческая вертикаль. Но когда страна находится в жестком, мобилизованном состоянии, вероятность наказания, репрессий не только против оппозиции, но и против членов номенклатуры значительно выше. А граждане по мере старения диктатуры больше не связывают с нею надежд на обуздание старой элиты, которая, как им казалось, камнем лежит на пути к всеобщему процветанию. Теперь верхушка режима становится той самой элитой, на которую граждане обращают свое недовольство, и правящему классу диктатуры хочется перестать быть его единственным адресатом и с кем-то разделить недовольство граждан — например, с оппозицией, которая ничего не делает и поэтому всегда в выигрыше. Так авторитарная элита постепенно приходит к мысли, что оппозицию тоже нужно привлечь в политическое и управленческое пространство.

Главная причина успешного перехода последних диктатур Европы к демократии — время. С момента установления испанской диктатуры до перехода к демократии прошло 40 лет, жестокость революционной республики и националистического террора, как и бедствия гражданской войны, осталась в прошлом, и граждане больше не чувствовали непосредственной угрозы их повторения. Обмен свободы на мир и безопасность, лежавшие в основе диктатуры, работал все хуже. Мирная повседневность, которая постепенно восстановилась при Франко, перестала казаться достижением, требующим ежедневных жертв, она стала рутиной, и ушел страх, что спокойствие и мир исчезнут, если поменять власть.

Когда испанская монархия Альфонсо XIII пала в 1931 г., она казалась безнадежным докучным прошлым. Будущее представлялось молодым людям и их чуть более взрослым вождям в виде правления массовой революционной партии, левой или националистической, которое охватит все стороны жизни, отряхнет страну от застойного праха, вытащит попрятавшегося по углам обывателя навстречу свету, равенству и прогрессу.

Прошло всего 20 лет, и фаланга, массовая революционная партия, превратившаяся в единственную партию власти, выглядела чем-то невыносимо старомодным со своим пыльным реквизитом в виде орлов, стрел, факелов, вскинутых рук, уличных шествий, а традиционная парламентская монархия стала вполне привлекательным образом будущего. Будущее в виде мобилизованной на борьбу за место в мире страны состарилось быстрее своих изобретателей.

Тип режима, который в 1930-е гг. ассоциировался с модными социальными экспериментами, уже в 1950-е безнадежно протух, а к 1970-м смотрелся отчаянным анахронизмом — как и португальское «Новое государство» с его обширной империей во всех частях света. В Испании, Португалии и Греции все меньше оставалось тех, кто хотел противопоставлять свою страну остальным.

Франко, несмотря на нормализацию испанской повседневности, воспринимался на европейском континенте как ушедший от своевременного возмездия глава диктатуры фашистского типа. Начало холодной войны помогло Франко остаться у власти, и все же тень этой принадлежности к миру свергнутых злодеев преследовала его в последние четверть века его довольно мирного правления. А Салазара прикончила еще и его безнадежная борьба за удержание империи.

Чтобы сохранить власть в настоящем, Франко вводил новшества, которые работали на демонтаж режима в будущем. Экономические реформы укрепили режим,