Здравствуй, комбат! - Николай Матвеевич Грибачев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оттопывал так, грустно раздумывая, Косой Фаюкин час или полтора под смутным небом с текучими облаками, среди посвистывания ветра и стылого постукивания веток; зазябнув и не отыскав утешения в нелегких думах своих, возвращался и молча занимал привычное место на земляных нарах с хвойным настилом. Засыпал, хотя все тело натруженно ныло, не сразу — громко, с переливами, храпел простуженный сосед, кто-то стонал и кричал во сне, словно его душили, басовито гудела железная труба, засасывая и выкидывая в серую беззвездную ночь горячий воздух…
Понемногу Косой Фаюкин, прежде ни дня не служивший в армии, начал разбираться в делах отряда. На крупные стычки с немцами еще не шли, маловато сил, много неопытных, необстрелянных бойцов, туго с оружием и боеприпасами. Налаживали связь с другими отрядами, создавали единое командование. Тем временем вели разведку, устанавливали численность и расположение немецких гарнизонов и частей, следили за железной дорогой, самодельной миной подорвали эшелон, думали, с войсками или оружием, оказалось — со скотом. Подрывников поддразнивали — «С коровами сражаетесь!». Командир осаживал зубоскалов: «Ничего, для заявки сойдет… Нам бы взрывчатки побольше, а руку набьем». Потом узнали, что и почин не они сделали, рвали на левобережье на киевской дороге, на правобережье по гомельской.
В Рябиновке, в центре села напротив церкви, связав за спиной руки и заткнув тряпкой рот, повесили на телефонном изоляторе старосту, бывшего бухгалтера — сам напросился на службу к немцам, усердствовал в поборах. Висел с боковиной картонного ящика из-под конфет на груди, углем размашисто, наискосок — «Что заслужишь, то получишь». Осадистый, клещеватый ногами рябиновский конюх, больше недели промыкавшийся в лесу, с обмороженным ухом и ввалившимися щеками, рассказывал:
— Каратели рыскают, хватают без разбору… Село — оно теперь село разве? Могила и могила. Как сумерки, так дверь на клямку, изнутри еще дрыном подопрут, огня не вздувают. Собаки, которые остались, и те не взлаивают, полицаи по ним пуляют.
Немецкие комендатуры, которые до того расстреливали коммунистов и сельсоветчиков, стали звереть, творить расправу без разбора, по всякому подозрению. На станции Подлужье, в отместку за крушение поезда, схватили поблизости пятерых престарелых мужиков и двух женщин, расстреляли, трупы для устрашения выложили в ряд на клумбе привокзальной площади. Три дня стекленели на режущем ветру лица, обсеивались мелким, как известка, снежком, наводили ужас на проходящих. Попался в деревне Комягино и разведчик из отряда, Сенька Пашенников, но, хитрый, с артистическими навыками, — несколько лет был активистом драмкружка при клубе, — разыграл придурка, заговорил зубы конвойному полицаю, сбил ударом в лицо, захватив винтовку, ускользнул в пойменные лозняки. Вслед стреляли, на опушке леса, когда казалось, что ушел, случайно достали пулей с насыпи возле моста, продырявили икру. Сутки волокся к лагерю по глухомани чернолесья, приспособив под костыль рогульку, напоследок километра полтора полз уже в полубреду, обессилевший, то и дело зарываясь лицом в снег. Отойдя после перевязки, докладывал командиру:
— С прежней волей ходить нельзя, через сито цедят и просеивают. На станции в бывшем здании военкомата комендатура, в селе, за рекой на горе, отряд полицаев человек в тридцать. Командиром какой-то фюрер, помощник — Афонька Капустин из Бочаровки. Выламывается, старикам ли, бабам ли, чуть что, пистолет сует под нос. Но трогать побаивается, говорят, записку ему подсунули — пришлют, мол, партизаны своих разведчиков, в постели придушат. За реку жителей по дрова не пускают, по логам хмызник, немцы кое-где сады на топку рубят.
— Люди-то как живут?
— Как в песне… «Догорай, моя лучина»… Зубы на полку, мысли в засолку, язык на замок.
— Про лучину и засолку пустозвонство оставить, — поморщился командир. — Лучинник нашелся! Ты историю-то знаешь?
— Сдавал в школе. Не ниже тройки.
— Сдал, а себе не оставил. Ночь на улице, вьюга, хата на запоре, темно и холодно — думаешь, люди дрыхнут, во сне бока почесывают? Обобранные, примятые под чужой сапог, они от дедов-прадедов все на памяти перебирают, примеривают, решаются. Знали бы коменданты да полицаи, что тут образуется, у них бы душа в пятки и волосья дыбом. Ветки сшибают да поверху роют, а кор-ни-то во глубях земных, до них добраться — руки коротки… Вот язык на замок — правильно. Нам от того тоже труднее станет, однако ничего, свой своему в глаза поглядит — без слов что надо скажет…
Про похождения Сеньки Пашенникова стало известно в отряде — не военная тайна. Нашлись такие, что кипели от злости, носились с мыслью — выпотрошить ночью полицаевское гнездо в селе, чтобы другим неповадно было. Командир охлаждал — рано, рано, недосуг за хорьками гоняться, волк рядом. У него было другое задание — на железную дорогу нацеливаться, к фронту круглосуточно идут эшелоны с войсками и техникой. А это не просто, на охрану немало войск поставили, укрепления построили, у станций и мостов колючей проволокой обмотались. Разведать все надобно до последней амбразуры, — одна незамеченная хлестнет, роту смоет или к земле прибьет, — взрывчатки сотни килограммов накопить, подрывников обучить как следует.
Неделю спустя в землянку командира влез, пригнувшись в низких дверях, Косой Фаюкин. За это время он еще больше похудел, желтоватые щеки запали ямками, волосы на голове, борода стали серыми, под летнюю заячью шерсть. Скособочившись, смотрел темными строгими глазами, бухал кашлем.
— Здравствуй, отшельник! — кивнул головой командир. — Садись к печке поближе, вижу — прохватило по непогоде. Как там дела идут?
— Мои дела — хвост от помела, красы не жди, а пыль будет.
— Я, когда голиком заставляли хату мести, водой побрызгивал. Чтобы пыли не было.
— Не лясы точить пришел, по делу.
— Ладно, давай твое дело.
— Молодых ребят губишь в разведке, — помрачнев, сказал Косой Фаюкин. — С кем воевать будешь? Со мной, что ли, да Михайлой Кузовковым? Он-то на культе далеко не упрыгает, а я из винтовки в амбар не попаду. В небо, если к примеру взять, это можно, так тебе какая польза?
