Русская литература первой трети XX века - Николай Богомолов

Масса русской интеллигенции считала октябрьскую революцию похоронами России по первому разряду, пели отходную, писали «молитвы о России»[900], об ее спасении...

Это гениально очертил Блок в тех же «Двенадцати».

А это кто? — Длинные волосыИ говорит вполголоса:— Предатели— Погибла Россия.Должно быть, писатель —Вития...

Удивительнее всего, что как раз все эти писатели, либералы, западники, космополиты, Потугины, социалисты, вроде Кусковой, Милюкова, Чернова и прочей беспочвенной и безродной публики, завопили истошными голосами и зазвонили во все колокола о гибели родины, об измене отечеству, о падении России, несчастной, опозорившейся и т.д.

Но два русских поэта почти сразу и первыми стали за октябрьскую революцию как ее паладины. И стали в рядах партии коммунистов-интернационалистов.

Один из них был страстным и непреклонным глашатаем великодержавной России, для которой он призывал:

И скипетр Дальнего ВостокаИ Рима Третьего венец... [901]

А другой поэт воспевал ту самую святую Русь, кондовую, широкозадую, с иконами, черницами, царем, ярилами, перунами и дикой волей, в которую первым делом пальнули пулей блоковские красногвардейцы[902]...

И кругом этих поэтов зашипела темная злоба и клевета ядовитая: как можно так перекраситься, так повернуть на 180 градусов.

Но оба поэта не перекрасились. Они только совершили в себе то, что сотворила вся Россия, разделили ее судьбу, которая исполняла то, о чем предрекали Печерин и Чаадаев...

Сейчас России нет, а есть Союз Советских Республик, прообраз будущей организации человечества. Россия погибла в кровавом блеске, сгорела в пламени трехлетней гражданской войны. И со смертельного одра поднялась преображенная, зачиная собою новый цикл истории. «Старое прошло, теперь все новое...»

Поэты, по завету Печерина, возненавидели то, что любили, свою отчизну, сожгли то, чему поклонялись, и, в этом самосожжении, вновь обрели себя, но уже иными: узревшими своими глазами в смерти своей родины денницу всемирного возрождения.

И другие писатели, бывшие русскими от головы до пяток, приняли революционные лозунги как свое родное, расцветающее во вселенское. Соборное начало открывал в коммунизме Вячеслав Иванов, автор книги «Родное и Вселенское». Создал своеобразную атмосферу октябрьского восстания в «Двенадцати» и «Скифах» типичный русский интеллигент Александр Блок, сын Владимира Соловьева и поклонник Аполлона Григорьева. А Николай Клюев даже почуял в Ленине «керженский дух», а в октябрьской революции запах той «гари», в которой кончали с собой олонецкие раскольники в мечтаниях о светлой России...

Согласимся, что у пролетариата особая идеология, но что дает право русским писателям, русской интеллигенции заявлять о своем всемирном значении?

Достоевский в политике был утопистом-реакционером, но он гениально чувствовал сердце русской интеллигенции, свое собственное сердце, и проникновенно, истинно пророчески раскрыл его в речи о Пушкине. Именно здесь, этими словами о русском интеллигенте он вызвал восторг в той огромной толпе, которая его слушала, потому что задел ее сокровенную святыню.

«Мы с полной любовью приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом почти с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия, и тем уже высказали готовность и наклонность нашу, нам самим только что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами великого Арийского рода. Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите».

На этом слове брызнули рукоплескания...

Душа русского интеллигента по природе своей интернациональна. Подлинное лицо истинной русской культуры есть отсутствие своего, особенно, единственного, и при этом сочетание многообразия и многоличия не только всеевропейского, но и восточного, особенно в музыке и философии. Ведь даже наше славянофильство, даже в своем преодолении Гегеля вышло из «Философии откровения» Шеллинга.

Тот же самый поэт, который дерзновенно вручал России скипетр Дальнего Востока, о себе признавался:

Я все мечты люблю, мне дороги все речи,И всем богам я посвящаю стих.

И здесь он оказался кровным пушкинианцем, рожденным от Пушкина Протея...

А закруженный до смертной усталости вихрем революционной метели, которая задушила его рукавом своих метелей, Александр Блок напрягал свой голос, как бы вослед пушкинской речи Достоевского:

Да, так любить, как любит наша кровь,Никто из вас давно не любит.Мы любим все — и жар холодных числ,И дар божественных видений,Нам внятно все — и острый галльский смысл,И сумрачный германский гений...Мы помним все...

Октябрьская революция окончательно раскрыла наши глаза. Да, России нет, она умерла, мы сами убили свою мать-отчизну. Но мы поняли, что эта смерть — живая, роковая, священная. Завет нашей матери — всечеловечество, Восток и Запад, единый союз народов.

Мы — всечеловеки, а не сверхчеловеки Ницше и не христианские смиренники Достоевского. Аморальный человек с его культом породы и силы, белокурого зверя, и христианин, странник и пришелец на земле, с его любовью к слабому и бесплотному — те антитезы отживающей культуры, которые ее разделяют в безвыходном отчаянии. Оба эти идеала истлевают, как изношенная одежда, поеденная молью...

Наше новое слово есть наше дело. Освобождение труда и творчества. Синтез цивилизации и культуры, техники и нового человека, который безо всякой иронии носил бы свое зоологическое имя Homo sapiens...

Да, мы уже не русские, потому что мы всечеловеки. Это ответственное право мы оправдали нашей кровью и смертью нашей отчизны...

2. Неизданные стихотворения Андрея Белого

На первый взгляд представляется, что стихотворения Андрея Белого собраны со вполне удовлетворительной полнотой. Конечно, ни томик «Библиотеки поэта», ни недавний первый том «Собрания сочинений» нельзя ни в коей степени считать исчерпывающими (хотя составители и использовали рукописи поэта), но существует наиболее полное издание под редакцией Джона Малмстада, где текст всех стихотворений сверен со всеми доступными автору как печатными, так и рукописными переработками, а также проверен по всем автографам; не собранные в книги и не опубликованные при жизни стихотворения составили значительный раздел собрания[903]. Однако практика показывает, что оказывается вполне возможным расширить корпус стихотворных текстов одного из крупнейших русских поэтов XX века. Три ранее неизвестных стихотворения (два являются прежде не публиковавшимися редакциями, а третье не печаталось вообще никогда) мы решаемся представить читателям.

В собрании С.Д. Спасского хранился экземпляр первого издания «Пепла» (в настоящее время находится в распоряжении публикатора), на котором Белый первоначально сделал дарственную надпись, обращенную к человеку, идентифицировать которого не удалось: «Глубоколюбимому другу в знак искренней привязанности от автора. 08 года. 11 декабря». Потом эта надпись была зачеркнута, книга осталась у Белого и была им предназначена для использования в качестве наборного экземпляра для планировавшегося, но не выпущенного в свет издания. К этому случаю Белый сделал помету: «Том четвертый. № 4-ый. Предисловие к второму изданию (смотри указатель (№) стр. 10. Готово к печати. А. Белый».

Книга эта должна была послужить наборным оригиналом для планировавшегося к изданию в издательстве З.И. Гржебина «Собрания сочинений», четвертый том которого как раз и должен был содержать «Пепел». Договор на это издание был подписан 28 января 1920 г., однако Гржебин до осени 1921 г. ничего не выпустил, и Белый добился расторжения договора с издательством по обоюдному согласию[904].

В книге есть незначительные пометы и исправления, сделанные карандашом неизвестной нам рукою (так, в разделе «Вместо предисловия» поставлен косой крестик перед началом первого абзаца; во второй строке на с. 8 часть фразы «эзотеризм присущ искусству» взята в скобки; после окончания первой фразы на этой странице стоит косой крестик, на полях помета «см. далее» и стрелка, указывающая вниз, к помеченному таким же крестиком началу второй части предисловия после типографской линейки; оканчивает пометы в этом тексте косой крестик после окончания первого абзаца на с. 9).