Ещё вчера… - Николай Мельниченко

Часы себе я купил. Теперь они были просто очень нужным, хотя и не самым дешевым, наручным прибором времени. Вторые в моей жизни часы почему-то перестали быть любимым и тайным предметом моей гордости.

А теперь уже можно рассказать о малозаметной записи в моем деловом блокноте секретаря КСМ бюро факультета: 30. 10. 51. Бюро сорвалось из-за отсутствия аудитории. Поставить вопрос перед комитетом. Бюро собрать в четверг 01. 11. 51. Вопросы – те же.

Признаюсь, – это я умышленно сорвал бюро, которое собирал и которым руководил.

Накануне меня вызвали в комитет комсомола института. Институтский КСМ секретарь Шлюко учился на металлургическом факультете и был гораздо старше нас. Шлюко воевал, был офицером, несомненно, – членом ВКП(б): на такие важные должности просто комсомольцев не назначали. Должность эта выборная, конечно, но я не оговорился: никакие выборы "на самотек" тогда не "пускались". Думаю, что сейчас этот "самотек" тоже не допускают, изменились только методы "регулирования свободного волеизъявления". Вот о влиянии на свободу в комсомольских выборах и пойдет дальше речь.

Шлюко принял меня в своем обширном кабинете с глазу на глаз, усадил меня напротив, и вперил в меня строгий взгляд. Я сидел спокойно, ожидая вопросов или ЦУ.

– На твоем факультете должны начаться выборы комсоргов групп и курсовых комсомольских бюро, – начал Шлюко, не мигая, и глядя мне прямо в глаза. (В комсомольской среде "партайгеноссе" по неписаным правилам обращались друг к другу на "ты").

– Да, на следующей неделе. В курсовые бюро еще в прошлом году, с согласия комитета института, мы должны избрать только по три человека: на курсе всего по две группы.

– Хорошо, раздувать штаты не надо, – согласился Шлюко. Ты на бюро уже утвердил рекомендуемые кандидатуры комсоргов групп и курсов?

– Еще нет. Скоро соберу бюро для этого.

– Так вот. Ты лично должен обеспечить, чтобы комсоргами групп и курсов были избраны только лица основной национальности, не афишируя это, – Шлюко чеканил каждое слово, пристально и сурово глядя мне прямо в глаза. – Понятно?

Мне было непонятно. Свое непонимание я изобразил вопросительным взглядом.

– Ну что здесь непонятного? – уже смягченно, слегка удивился секретарь. – Мы где живем? На Украине. Значит, люди основной национальности – кто? Украинцы и русские. Теперь понятно?

Теперь стало почти понятно, хотя определения того, кто не должен был стать комсоргом групп, не прозвучало. Мы – дети своего времени, читаем газеты и слушаем радио о тайных и подлых делах врачей-вредителей, знаем также их национальность. Кроме того, в институте просочились неведомыми путями слухи о разделении радиофака на два, почти одинаковых. Факультет потребовалось "засекретить", в связи с тем, что студентам надо было изучать новейшие секретные устройства и технологии, касающиеся напрямую безопасности страны. Это не смогли сделать, так как около 60 % студентов оказались лицами "не основной" национальности, имеющей уйму родственников и других связей "за бугром". Лично мы несколько дней назад были потрясены открытием истинного лица одной беднейшей студентки. Да, теперь стало понятно. Я откланялся, слегка озабоченный. Увы: заботы мои были не о том, зачем это надо делать, а только о том, как это сделать.

Рекомендуемые кандидатуры комсоргов групп и курсов должны быть обсуждены и утверждены на бюро факультета. А в нашем бюро из семи человек людей "основной национальности" было только двое: Миша Дрыга и я сам. Два человека, лучший друг Коля Леин и моя воздыхательница Инна Ляховая, – "гибриды", остальные, в том числе мой товарищ Полина Трахт, – "не рекомендуемой" национальности. Поэтому полностью открыть нашу задачу в руководимом мной "органе" я смог только Мише Дрыге. Мы вдвоем тщательно перебрали списки всех групп и выбрали людей, которых мы вдвоем будем рекомендовать на бюро, чтобы оно, бюро, рекомендовало их к избранию в группах. Таковы законы "свободных" комсомольских выборов. Этот выбор кандидатов для нас был весьма трудным: люди "основных национальностей", к сожалению, редко блистали отличной учебой или общественной активностью, тем более – их сочетанием.

Бюро 30 октября 1951 года я назначил по необходимости на поздний вечер: часть курсов занималась во вторую смену. Собрались все. Пустых аудиторий в это время было достаточно. Вопрос один: о выборах комсоргов в группах. Начинаем с первого курса. Комсоргами там мы рекомендуем, скажем, Иванова и Петренко. Первый курс никто не знает, рассчитал я, и с предложенными кандидатурами бюро согласится. Однако выступает член бюро Лазарь Адамский, который закреплен от бюро за первым курсом. Он уже детально познакомился с первокурсниками и аргументировано возражает. Иванов уже успел "сачкануть" семинар по ОМЛ, заваливает черчение. Петренко туго соображает, неизвестно, как он вообще прошел сито вступительных экзаменов. Лазарь предлагает рекомендовать к избранию Либермана, медалиста киевской школы, которого он давно знает также как очень активного общественника и отличного парня. Комсоргом другой группы Адамский предлагает Вайнштока, характеристики которого почти идентичны либермановским. Я возражаю. Во-первых, по моим наблюдениям, школьные медалисты чахнут в институте (сам Лазарь, круглый отличник там и тут, легко опровергает мой тезис); во-вторых, – такие люди, как Иванов и Петренко, быстро растут и выпрямляются под грузом принятой на себя ответственности. Разгорается всеобщий теоретический спор об ответственности, учебе, общественной активности и прочем. Время идет. Лазарь спохватывается: "Ну, что мы спорим? Давайте проголосуем!". Голосуем. За Иванова голосуют три человека: Дрыга, я и Ляховая, которая зачарованно смотрит мне в рот. Все остальные – за Либермана. Против Петренко голосует даже Ляховая. Большинством утверждаются Либерман и Вайншток. Заседаем уже около часа, и я объявляю технический перерыв на 10 минут: надо перекурить и все такое прочее. Закуриваю прямо в безлюдном коридоре и быстро иду к главному входу. Там дремлет дед-вахтер, дожидаясь, когда все запоздалые покинут главный корпус. Я без обиняков обращаюсь к нему: "Вы можете выключить свет во всем правом крыле? Выключайте! Очень надо!" Деду не терпится закрыть корпус, чтобы заняться чаепитием и поспать, поэтому он радостно выполняет мою просьбу-предписание. Правое крыло главного корпуса погружается во мрак. Ощупью добираюсь до комнаты нашего заседания и объявляю, что света уже не будет, а бюро переносится на ближайшие дни.