Россия и Европа-т.3 - Александр Янов

Дело усугубилось еще и тем, что именно в XIX веке возродился в сознании российской элиты наполеоновский комплекс, дремавший в её коллективном, если можно так выразиться, подсознании еще со времен Грозного царя под именем претензии на «першее государст- вование». Из-за этого Россия острее, нежели соседние империи, переживала потерю статуса континентальной сверхдержавы после Николая I (просто потому, что как Австрия, так и Турция расстались с этим статусом еще в XVII веке и давно успели смириться с его потерей).

По всем этим причинам деградация патриотизма зашла в Российской империи дальше, чем в них. И грань между националь­ным самосознанием и национальным самодовольством практически стерлась, как мы помним, в ее культурной элите. Уже после револю-

ции пятого года патриотизмом, как мы видели, считалась мечта о «великой России», которая вкупе с архаической племенной солидар­ностью сделала практически неизбежным вмешательство в смер­тельную для страны мировую войну.

Представляется, что эти соображения достаточно убедительно объясняют как самоубийство постниколаевской элиты в 1917 году, так и реставрацию (под другим именем) московитской империи в XX веке. Добавлю лишь, что ничего подобного славянофильской Московии не стоит на запасном пути сегодняшней России.

w Глава десятая

Тяжелый ДИаГНОЗ Агониябешеногонационализма

Самый замечательный из учеников Соловьева и единствен­ный, кто подхватил эстафету борьбы с имперским национализмом (к сожалению, уже в эмиграции, где мало кто его услышал), Георгий Петрович Федотов так это, напомню, объяснял: «Почему русская интеллигенция в XIX веке забыла, что живет не в Руси, а в империи?.. После Пушкина, рассорившись с царями, [она] потеряла вкус к имперским проблемам... Темы политического освобождения и соци­альной справедливости завладели ею всецело, до умоисступления. [В результате] почти все крупные исследования национальных и имперских проблем оказались предоставленными историкам нацио­налистического направления. Те, конечно, строили тенденциозную схему русской истории, смягчавшую все темные стороны историче­ской государственности. Эта схема вошла в официальные учебники, презираемые, но поневоле затверженные и не встречавшие коррек­тива... Так укрепилось в умах не только либеральной, но отчасти и революционной интеллигенции наивное представление о том, что русское государство, в отличие от государств Запада, строилось не насилием, не завоеванием, а колонизацией»2.

Другими словами, оказалось, как и предположили мы во ввод­ной главе, что будущее страны действительно принадлежало тем, кто овладел её прошлым: новая, советско-московитская Россия впитала

Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Спб., 1991. Т. 1. С. 316-318.

старые имперские схемы, можно сказать, с молоком матери.

Начиная с XIX века российским прошлым овладело выродившее­ся славянофильство с его неутихающей, как мы видели, ностальгией по сверхдержавности, с его имперским национализмом и средневе­ковым утопическим мифом. И во что же могло всё это вылиться в веке XX, если не в уродливого и, как выяснилось, неконкурентоспо­собного в современном мире монстра советской империи, вдохнов­лявшегося всё тем же сверхдержавным соблазном, который так под­робно и ярко описали еще за десятилетия до возникновения СССР Тютчев, Данилевский или Шарапов? Неважно, что руководилась советская империя другим утопическим мифом. Важно, что по-преж­нему мифом. И по-прежнему утопическим.

Были, конечно, и другие причины деградации патриотизма в России. Например, ни Австрийская, ни Турецкая империи не были отравлены древней и соблазнительной идеей избранничества среди наций, мессианским представлением о себе как о «Новом Израиле». Наконец, - и это на мой взгляд главное - ни одна из них не породила ничего подобного славянофильству. В результате и не возникла в них мощная ретроспективная утопия, как бы собравшая в одно целое, сфокусировавшая и мессианский синдром избранничества, и сред­невековую имперскую ментальность, и связанную с наполеоновским комплексом неутихающую ненависть к каждой из сменявших, начи­ная с 1850-х Россию на опасной должности сверхдержав - сначала к Франции, потом к Германии, потом к Англии. В наши дни, разуме­ется, к Америке.

Просто н§ образовалась у других континентальных империй «идея-гегемон», способная не только вдохновить националистиче­ских историков, о которых писал Федотов, но и вызывать массовые пароксизмы патриотических истерий. Не было, короче говоря, могу­щественного мифа, изначально предрасположенного, как объяснил нам Соловьев, к вырождению в бешеный национализм, в оправда­ние завоевательных войн и в Черную сотню.

Но опаснее всего в этой средневековой утопии была ее способ­ность воспроизводить себя, подобно Протею, в самых неожиданных формах - не только в черносотенстве и даже не только в евразий-

стве, но и в самом большевизме (в «революционной интеллиген­ции», по словам Федотова). Странным образом жила она - и более того, чувствовала себя дома - и в безбожном, поправшем все её свя­тыни антиподе. В конце концов большевики с их коллективистской догмой, с их пролетарским мессианством, с их презрением к право­вому государству и сверхдержавной «третьеримской» менталь- ностью оказались плотью от плоти той же средневековой утопии, что и породившее их славянофильство.

Вот это, собственно, и следовало в порядке «политического вос­питания» разъяснить российской интеллигенции её веховским - или хотя бы уже после Катастрофы - сменовеховским критикам. К сожа­лению, оставаясь «национально ориентированными» интеллигента­ми, критики ни о чем таком и не подозревали. Вместо этого продол­жали они настаивать на своем славянофильстве, противопоставляя его другим, славянофильским же, впрочем, порождениям - больше­визму и черносотенству. Но о большевизме мы еще поговорим. Пока что о черносотенстве.

Глава десятая Агония бешеного национализма

соблазн

Черносотенный

О нем понял все один Федотов, да и то когда было уже слишком поздно. Вот что писал он в конце 1930-х: «Национальная мысль стала монополией правых партий, поддерживаемых прави­тельством. Но что сделали с ней наследники славянофилов?.. Читая Блока, мы чувствуем, что России грозит не просто революция, а революция черносотенная. Здесь, на пороге катастрофы, стоит вгля­деться в эту последнюю антилиберальную реакцию Москвы, кото­рая сама себя назвала по-московски Черной Сотней. В свое время недооценивали это политическое образование из-за варварства и дикости ее идеологии и политических средств. В нем собрано было самое дикое и некультурное в старой России, но ведь с ним было связано большинство епископата. Его благословил Иоанн Крон­штадтский. И царь Николай II доверял ему больше, чем своим мини­страм. Наконец, есть основания полагать, что его идеи победили в ходе русской революции и что, пожалуй, оно переживет нас всех»3.

Могут сказать, что заключение Федотова, пожалуй, излишне пес­симистично. Ведь всё-таки нашла в себе в конце концов силы Россия, пусть лишь десятилетия спустя после его смерти, не только разрушить коммунистическую диктатуру, но и сбросить иго империи, отвергнув при этом с презрением новый черносотенный соблазн, который внушали ей словно возродившиеся из праха бешеные националисты, подобные Владимиру Жириновскому или Игорю Шафаревичу. Все это правда. Но правда и то, что действительно пережил черносотенный соблазн и Катастрофу семнадцатого года, и советскую власть, и крушение империи. Одному Богу известно, что еще способен он пережить.

Замечательным подтверждением его долгожительства служит хотя бы та же опубликованная двумя изданиями уже в постсовет­ской России апология Черной сотни, о которой мы уже говорили. «Федотов, - писал Кожинов, - несмотря на свои гимны «великой России», постоянно вонзал жало в действительную, реальную Великую Россию с ее могущественной государственностью»4. Это о сталинской диктатуре, которую Кожинов трижды на протяжении семи строк называет именно так: «реальной Великой Россией». Беспощадная критика сталинизма с несомненностью свидетель­ствует, по мнению автора, что «сознательно или бессознательно Федотов выполняет заказ тех мировых сил, для которых реальная Великая Росси^всегда являлась нестерпимым соперником»5.

Не спрашивайте, о каких таких «мировых силах» речь. Конечно же, об очередной стране, взвалившей на себя, к собственному несчастью, бремя сверхдержавности, за которое ей еще долго при­дётся расплачиваться, как расплачивались в своё время Франция, Германия или Англия. И как до сих пор расплачивается Россия.

Мы уже знаем, как опустошительна эта ненависть к «мировым силам», ставшим поперёк дороги российской сверхдержавности. Мы