Шоссе Линкольна - Амор Тоулз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Затормозив у «кадиллака», Эммет вылез из машины и подошел к озеру. Время близилось к вечеру, и вода была настолько неподвижной, что отражала разномастные облака и сосны на другом берегу, создавая иллюзию горизонтальной симметрии мира. Только большая голубая цапля, потревоженная звуком захлопнутой дверцы, взлетела над мелководьем и скользила теперь бесшумно над самой водой.
Слева от Эммета была небольшая постройка — видимо, мастерская: рядом на козлах лежала перевернутая плоскодонка с пробоиной на носу.
Справа стоял дом с видом на лужайку, озеро и пирс. Вдоль фронтона тянулась просторная веранда, на которой стояли кресла-качалки и ступени которой спускались к траве. Эммет знал, что эта веранда и есть главный вход, но дорожка за «кадиллаком», выложенная по краям побеленными камнями, вела к другой — открытой — двери.
Поднявшись к этой двери, Эммет открыл ее и крикнул:
— Вулли? Дачес?
Не услышав ответа, он вошел, и дверь за ним захлопнулась. Он оказался в прихожей, где висели плащи и рядами стояли удочки, походные ботинки и ролики. Все было на своих местах, кроме садовых стульев, составленных посредине. Над шкафом с ружьями висела большая доска с написанным от руки списком дел.
«Перед отъездом»:
1. Вынуть ударники из ружей.
2. Убрать каноэ.
3. Забрать продукты из холодильника.
4. Занести кресла-качалки.
5. Выбросить мусор.
6. Заправить кровати.
7. Перекрыть дымоходы.
8. Закрыть окна.
9. Запереть двери.
10. Уехать домой.
Из прихожей Эммет вышел в коридор — там он остановился, прислушался и снова позвал Вулли и Дачеса. Ответа не было, и он пошел дальше, заглядывая по пути в комнаты. В первые две, казалось, давно никто не входил, а на бильярдном столе в третьей лежал кий и несколько шаров, словно партию не доиграли. В конце коридора была гостиная с высоким потолком и разнообразными диванами и креслами; лестница со сквозными ступенями вела на второй этаж.
Эммет одобрительно покачал головой. Мало он видел комнат изысканнее этой. Большая часть мебели была выполнена из вишни и дуба в духе Уильяма Морриса — все продумано до мельчайших деталей и идеально подогнано друг к другу. В центре комнаты висел огромный светильник; плафоны на нем, как и на лампах, были из слюды, так что с наступлением сумерек комнату заливало мягким, приглушенным светом. Камин, потолок, диваны, лестница — все было больше обычного, но оставалось соразмерным человеку, пропорции не нарушались, и комната казалась одновременно просторной и уютной.
Легко было понять, почему этот дом занимал особенное место в воображении Вулли. Если бы Эммету посчастливилось в нем вырасти, он бы тоже к нему относился по-особенному.
В открытые двери было видно столовую с длинным дубовым столом, а дальше по коридору — двери в другие комнаты, включая кухню в конце коридора. Но будь Вулли и Дачес в какой-то из них, они бы услышали его голос. Поэтому Эммет пошел вверх по лестнице.
Она вела в коридор, расходящийся в обе стороны.
Сначала он проверил спальни по правую руку. Они отличались размерами и мебелью: в одних стояли двуспальные кровати, в других односпальные, еще в одной их было две — но обстановка во всех была простая. В таком доме не полагается оставаться в своей спальне, догадался Эммет. Полагается спуститься на завтрак в столовую — к семье, собравшейся за длинным дубовым столом, — а затем весь день провести на природе. Ничто не говорило о том, что прошлой ночью в этих комнатах кто-то спал, так что Эммет развернулся и направился в другой конец коридора.
По пути он мельком взглянул на фотографии на стене, не собираясь возле них задерживаться. Но невольно замедлил шаг, а потом и вовсе остановился, чтобы рассмотреть их внимательнее.
Фотографии различались по размеру, но на всех были люди. Были там групповые портреты и одиночные, фотографии детей и взрослых, одни в движении, другие — статичные. Взятые по отдельности, они не представляли особого интереса. Ничего необычного в них не было — ни в одежде, ни в лицах. Но целая стена, увешанная фотографиями в одинаковых черных рамках, пробуждала чувство зависти. Не из-за обилия солнечного света и беззаботных улыбок. Перед Эмметом был род.
Отец Эммета вырос в месте, похожем на это. И, как он написал в своем последнем письме, в семье его из поколения в поколение передавали не только акции и облигации, но и дома и картины, лодки и мебель. А когда отец Эммета начинал рассказывать про детство, казалось, что кузенам, дядюшкам и тетушкам, собиравшимся за праздничным столом, не будет конца. Но по какой-то причине, о которой никто никогда не рассказывал, отец, переезжая в Небраску, оставил все это в прошлом. Ни следа не осталось.
Или почти не осталось.
На чердаке лежали дорожные сундуки с наклейками из зарубежных отелей, плетеные чемоданчики пикника, где у каждого прибора было свое место, в буфете без дела пылился фарфор — осколки жизни, от которой отец Эммета отказался в погоне за своей эмерсонианской мечтой. Эммет покачал головой, не зная, восхищаться отцовским поступком или негодовать.
Наверное, и то, и другое, как часто бывает, когда дело касается сердечной смуты.
Эммет шел дальше по коридору, и по качеству снимков и стилю одежды заметно было, что располагаются фотографии в обратном порядке. Сначала шли сороковые годы, потом тридцатые, двадцатые — и наконец доходило до десятых. Но стоило Эммету пройти мимо столика напротив лестницы, временная линия круто развернулась и двинулась по нарастающей. Вернувшись к сороковым, Эммет остановился, с любопытством рассматривая пустое место, — и вдруг услышал тихую музыку, доносящуюся из глубины коридора. Он пошел на звук и, миновав несколько комнат, остановился у предпоследней двери и прислушался.
Это был Тони Беннетт.
Тони Беннетт пел о том, что покорит золотые горы за одно только ее слово.
Эммет постучал.
— Вулли? Дачес?
Никто не ответил, и он открыл дверь.
За ней была еще одна скромно обставленная комната с комодом и двумя узкими односпальными кроватями. На одной из них лежал Вулли: ноги в
