Отравители и убийцы. Книги 1-2 - Жюльетта Бенцони
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что тут скажешь? Пришлось сделать реверанс и удалиться. Но красные пятна, вспыхнувшие на щеках мадам де Ментенон, откровенно свидетельствовали о том, в каком гневе она пребывает. В восторге от своей маленькой победы, великолепная Атенаис благоразумно удержалась от язвительных замечаний. Людовик подошел к ней ближе, пристально глядя на бывшую фаворитку, и в глубине его глаз разгорался огонь, которого она уже не надеялась увидеть.
— Осталось ли что-то от страсти? — прошептал он, подойдя так близко, что она почувствовала его дыхание. — Или один только пепел?
— Угли тлеют под пеплом и жаждут вспыхнуть огнем...
Воцарилось молчание, наполненное невысказанными эмоциями, воздух затрепетал предвестием грозы, и на отдаленное ворчание грома отозвался вздох. Когда губы их разомкнулись, Атенаис услышала:
— Я сейчас же отправлюсь охотиться в леса Кланьи. Жди меня там!
Выходя из королевского кабинета, мадам де Монтеспан уже не помнила о поводе, который привел ее туда... Можно ли думать о чем-то другом, кроме мига, когда солнце своими лучами вновь согреет ее одинокую постель? Она тут же уехала в свой замок Кланьи.
А герцогиня Елизавета в тот же вечер слегла с температурой и не смогла поехать к королю, как собиралась прежде. Двор в скором времени перебрался в Фонтенбло, а она, к своей радости, из-за болезни осталась в Сен-Клу, чтобы набираться сил и выздоравливать.
В Фонтенбло между тем разыгралась комедия, которая была бы очень смешна, если бы не трагическая развязка. К королю прискакал из Версаля курьер с сообщением, что северное крыло, которое только-только начали строить, обрушилось. Людовик позеленел от злости и вылил всю свою ярость на Кольбера, который, по мнению короля, был во всем виноват: кто, как не он, отвечал за сохранность королевского имущества, а заодно и за строительство, и, как видно, нанял сущих бездельников.
— Или работники никудышные, или никудышные материалы! — гремел король. — И значит, кто-то нагрел на этом руки! Мой дворец заслуживает лучшего попечения! Позаботьтесь, чтобы подобное не повторилось!
— Сир! — проговорил министр, побледнев как полотно. — Никогда король не говорил со мной таким тоном, и я полагал...
— Все имеет не только конец, но и начало! Вы прекрасно знаете, что я требую совершенства! Отправляйтесь и позаботьтесь, чтобы крыло было восстановлено как можно скорее.
Несколько минут спустя Кольбер, задыхаясь от едва сдерживаемого гнева, уехал из Фонтенбло и направился в Версаль, где буквально испепелил строителей, потом вернулся в свой парижский особняк и лег в постель. Прошло три дня, и Кольбера не стало. Все невольно похолодели.
Когда мадам Кольбер увидела, что ее супруг затворился в кабинете и отказывается обедать и вообще принимать пищу, она отправила к королю слугу, намереваясь известить его о том, что случилось. Король снизошел до того, что отправил своему министру короткую записку, приказывая ему хорошо питаться и заботиться о себе. Но Кольбер никому не хотел отвечать. «Теперь я буду держать ответ перед царем царей...» — повторял он. Раз и навсегда он покончил с китайскими головоломками, которыми мучил его чересчур пристрастный к роскоши король-строитель, постоянно страдая от нехватки денег. Министр ушел если не с ощущением счастья, то уж точно с чувством облегчения; он сложил со своих плеч груз, ставший непосильным для его шестидесяти четырех лет. Многочисленные враги великого министра, отличавшегося безупречной ледяной вежливостью, за которую мадам де Севинье прозвала его «господин Север», возрадовались, среди них был и де Лувуа, его соперник, почувствовавший себя наконец-то всемогущим.
Смерть государыни и последовавшая почти сразу за ней смерть министра притушили блеск двора, который почитал себя самым блестящим в мире. Обе кончины наступили так внезапно и так скоро, что в воздухе вновь завитали мысли об отравлении, перелетая от одной группы встревоженных придворных к другой. Мария-Терезия, находившаяся в полном здравии, сгорела за четыре дня. Кольбер, отличавшийся завидным здоровьем, которого хватило бы лет на сто, ушел еще скорее... Хочешь не хочешь, а поневоле ощутишь трепет!
После этих двух смертей стало очевидно, что король изменил свой образ жизни, что теперь он на пути добродетели и время, посвящаемое раньше утехам плоти, он посвящает ее усмирению и молитвам. Переменилось и все вокруг. Четки и молитвенники заменили дамам веера, и клан набожных святош пополнился совершенно неожиданными новообращенными, такими, как, например, графиня де Граммон, герцогиня дю Люд, мадам де Субиз, мадам де Тианж, сестра мадам де Монтеспан и даже сама маркиза. Кроме того, весь Версаль, а вместе с ним и прекрасная маркиза задавались вопросом: женится ли король снова?
В сорок пять лет, обладая аппетитами, которые были известны всем, вряд ли он собирался жить вдовцом. Так не означает ли его добродетельная жизнь стремления убедить какую-то европейскую принцессу занять место — весьма, прямо скажем, незавидное! — усопшей инфанты? И в этом случае было бы весьма несвоевременно укладывать к себе в постель столь очаровательную юную женщину, как Шарлотта. Хотя, с другой стороны, она была замужней, и значит, на короля его связь не накладывала никаких обязательств... В общем, мадам де Монтеспан в ожидании новых порядков готова была умерить свое любопытство. Особенно после того, как узнала, что участь Шарлотты находится в руках всесильного де Лувуа! Впрочем, тоже одного из ее друзей...
***
Однако в Париже все-таки был один человек, которого участь Шарлотты заботила всерьез. Этим человеком была мадемуазель Леони де Куртиль де Шавиньоль, которая пеклась о девочке после смерти ее отца до того самого дня, когда мать отправила ее в монастырь урсулинок в Сен-Жермене, откуда Шарлотта в конце концов сбежала. Мысли о Шарлотте не оставляли Леони с того самого утра, а точнее, с 28 декабря предыдущего года, когда молодой полицейский Альбан Делаланд, в доме которого мадемуазель Леони нашла пристанище после того, как мать Шарлотты выбросила ее на улицу, вернулся домой бледный как смерть, донельзя усталый и даже позабыл с ней поздороваться. Альбан сразу же откупорил бутылку вина, опустошил ее до капельки, а потом опустил голову на стол и глухо зарыдал от отчаяния. Рыдания стихли, когда сон одолел горе молодого человека, и он забылся. Мадемуазель Леони все это время молча сидела на своем табурете, скрестив на груди руки, и терпеливо ждала, прекрасно понимая, что любое ее вмешательство не поможет молодому человеку. Альбана нужно было оставить в покое.