Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 1 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такая острая тоска – это всегда удел оставшихся на том самом месте, обычно женский удел: вот, только что, близкий был здесь, вот ушёл – и так полыхнёт по сердцу горечью.
Её ли жалко? Чего-то неназовимого жалко? – невозможно понять самому.
И не отвлечёшься мыслями никак. А часы тянутся, и надо ждать теперь Сусанны. Нечем заняться, ничего не сообразить, голова чугунная.
Полез поискать выпить – серебряная рюмочка с ласточкой, её подарок именинный. Пошёл на кухню поискать закусить – её шутейные цветные варежки, которыми она с огня берёт. Её письменные «меню завтраков», «меню обедов», – хотела систему разработать, конечно опустила… Её нагромождённая тара – коробочки, баночки, упаковки, новые оттесняют старые, а те тоже не выбрасываются, задвигаются глубже.
Тоска – даже, может быть, не по ушедшему человеку. Это – слишком урывающая тоска, какая-то даже… – отчего? куда?… Какое-то ли предвидение – всеобщих наших разлук?…
При разорённой душе ничто не может ни насытить, ни обрадовать. Пустота и есть пустота.
В дверь позвонили. Вздрогнул: она?? Нет, она бы сама отперла.
Открыл – почтальон. Протянул конверт – и дальше.
Рука Алины!
А штамп – поезд «Воронеж-Москва», вчера. Опущено в почтовый вагон.
Вскрыл – какой неузнаваемо-дрожащий почерк, изломан чуть не в каждой букве! – ещё больше испугался! Но тут же понял: писала на ходу поезда. Куда ж она?…
«…Ты дважды, ты трижды недостоин моей любви. Ты не видел, с кем ты жил. У тебя пелена на глазах была. Я могла украсить любое общество! Но мои лучшие возможности остались нераскрыты. Мои мечты, стремления – растоптаны навечно! И не кем иным, как тобой!»
Прервался. Сел за обеденный стол. Письмо – положил. И руки – вытянул по зеленоватой шитой скатерти. И смотрел застыло.
И наверно долго так просидел.
Наверно в Борисоглебск, к матери.
Вспомнил, взял опять читать:
«…Изо всех, кто делал мне в жизни плохо, – ты самый жестокий, так и знай! Получила ли я от тебя вознаграждение за годы, когда я во всём тебе подчинилась?! Восемь лет я была заперта тобой на замок. Но теперь кончилось моё рабство!»
И опять прервался. И опять вытянул, вытянул руки во всю длину, перед собой на незаставленной скатерти.
Как всё ушатнулось от него. Как о чужом о ком-то.
Никогда ни одного письма её он не читал вот так.
Но и – никогда он не чувствовал в себе такой пустоты. Та-кой пустынности бесконечной!
«За это время я имела горький досуг тончайше продумать и тебя и себя. Теперь я вижу: в тебе – душевная порча. Окунись в свою совесть! – посмотри, какая она грязная! Только я – твоя совесть и твоё спасение!»
Да ведь такое самое она и писала ему всю зиму. Странно, что за весь день сегодня тут он не вспомнил ни одного из этих упрёков. А вот они – опять.
И – опять?
И – навсегда теперь?…
Непроломный тупик.
Если бы сейчас Ольда была в Москве – ринулся бы к ней?
Ох, нет.
Что-то и с Ольдой – не так…
Пу-стыня. Пу-стыня.
Ещё что-то не дочитано?
«…Если ты хочешь, чтобы я отказалась от жизни, – скажи прямо. Для всех – я просто исчезну. И только ты один будешь знать, где меня похоронят. И прошу тебя – навещай меня хоть один раз в 10 лет…»
Ну-у-у-у… Как будто уже не к нему.
Удивлялся всегда: как это люди напиваются, зачем? Неужели нельзя овладеть собой?
А сейчас – напиться бы до бесчувствия, одно здоровье.
Сидел.
Сидел.
А почему он всегда был уверен, что Алина любит его?
Курил.
Ходил.
Вот за своим письменным столом сидел.
Среди приглядевшихся постоянных предметов такой знакомый: стеклянная, чуть усеченная пирамидка, на задней грани наклеены два швейцарских луговых вида, один над другим, а через толщу пирамидки увеличиваются.
Чем чаще видишь – тем меньше замечаешь. А ведь это – мамин предметик, от мамы остался.
Мало что от мамы у него осталось.
И даже фотография её не стоит нигде. Тут лежит, в ящике.
Целая жизнь была – московское детство. А вот искать-поискать – никого сейчас и не найдёшь.
Не найдёшь.
Курил.
Вспомнил.
Достал конверт, почтовую бумагу.
«Калисе Петровне Коронатовой. Большой Кадашевский переулок.
Милостивая государыня Калиса Петровна!
Я проездом на фронт в Москве. Не знаю Ваших нынешних обстоятельств. Но если они благоприятны – не мог ли бы я посетить Вас сегодня вечером?
Искренно Вас уважающий
Георгий Воротынцев».
А в магазине Чичкина, рядом, всегда есть посыльный.
*****БИВШИСЬ С КОЗОЙ – НЕ УДОЙ
*****96
Самому Михаилу Владимировичу Родзянко казалось: ни у кого в России не было такого трагического положения и никто так трагически не охватывал суть событий, как он. История поставила его если не на четвертование, то на разрыв сполошенными быками. (Бычьи морды представлялись – как рельефы на Круглом рынке у Мойки).
Видя за собой не только право чувствовать и рассуждать за всю страну, но и решать и быть за всю страну, Родзянко имел мужество никак не покоряться и не льстить царю, но открыто говорить ему на докладах горькое, указывать, каких ненавидимых лиц следует убрать, и к каким настроениям общества надо прислушаться. Ему самому было тяжко, что он, твёрдый монархист, должен был осуждать действия монарха и бороться с его распоряжениями, – но для пользы Родины! Также и обществу и левому крылу Думы, как ни благоволя им, Родзянко имел мужество не покоряться, но отделять себя тем, что он верен присяге, ничуть не отходит от монархического принципа и никогда не вступит в заговор против царя.
И за то – царь не терпел его советов и перестал их слушать! И за то – кадетское крыло перестало ему доверять, и, ещё год назад верный кандидат в премьеры общественного министерства, Родзянко был милюковским упорным манёвром подменён на ласково-ничтожного князя Львова. (Подменён, но не сломлен! И внутренне продолжал считать себя неизбежным будущим премьер-министром! – просто смешно сопоставлять его грозную фигуру и этого земского угодника-уладчика). И за то (ему передавали) – Горемыкин называл его сумасшедшим, Кривошеин добавлял – и в опасной стадии, правые – махровым болваном.
Но с высоты председательского места Родзянко лучше всех видел Россию. Он видел, как царь, не исполняя его советов, губил Россию и всё дело. И видел, как кадеты, ожесточась в борьбе, готовы были сгубить не только императрицу и Штюрмера, но всё русское государство. Вот сейчас – что наделал царь перерывом думских занятий? Он перерубил всякую возможность мирно уладить конфликт. Но чего хотело левое крыло? Не подчиниться царскому указу и не расходиться?! Но это – был бы ещё худший бунт! На это Председатель тоже не мог согласиться.
А что делалось на улицах? На улицах Петрограда солдаты убивали офицеров!
Быки – разрывали, растягивали. И надо было стянуть их за упрямые выи!
Что было делать? Что было делать? Вчера, едва отправив громовую телеграмму, Родзянко был обожжён звонком Голицына, что с утра Дума распускается на перерыв! И что он мог делать среди ночи? Только топтаться по комнатам.
Утро принесло некоторую удачу: умница Брусилов тотчас отозвался телеграммой, иносказательно подтверждая, что – получил и передал поддержку ходатайства. («Свой долг перед Родиной и царём исполню»). Вероятно, то же сделал и Рузский, хотя ещё не отозвался.
Но – Алексеев?? – молчал. Значит, царь – не отзывался Председателю ни словом.
А между тем его ночная телеграмма оказалась пророческой! – развивается неудержимая анархия, которую сдержать будет невозможно! И что он проницательно предсказывал престолу ночью – вот, с утра уже и прорвало. Да где! – в гвардии! И в день, когда началась гражданская война, – царь выдернул последний оплот порядка – Государственную Думу!
Один Председатель видел во всей полноте, насколько это был безумный шаг. И опять-таки: один Председатель мог попытаться исправить.
Вот что: надо давать новую телеграмму! На этот раз – прямо царю!
Да, только такая телеграмма может всё спасти и исправить. Если Государь одумается.
Так одинокое сидение Председателя в кабинете разрешилось снова, делом – телеграммой! Он опять размашисто писал на нескольких бланках, по две фразы на каждом, продолжение следует.
…Повелите, Государь, в отмену Вашего высочайшего указа, вновь созвать законодательные палаты… Повелите, Государь, призвать новое правительство на началах, доложенных мною Вам во вчерашней телеграмме… Возвестите безотлагательно эти меры высочайшим манифестом… Государь, не медлите! Если движение перебросится в армию – восторжествует немец, и неминуемо крушение России, а с нею и династии…
Надо теперь сразу совместить: и подавление бунта, и создание ответственного правительства.
Да наконец… Да, он должен так прямо и написать:
От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу Вашу и Родины, – настал! Завтра, может быть, будет уже поздно!
