Русалочья кровь (СИ) - Святненко Ева

— За много лет отвыкаешь от этой человеческой привычки — поглощать пищу. Но вот от кофе и сладостей не могу отказаться. — Старшая русалка виновато улыбнулась и, зажмурившись, отпила глоточек. — Горечь и сладость одновременно, напоминает мне о временах, когда живой я была.

— Не могу представить, как это — не хотеть есть. Чувствую себя жутко голодной.

— Это всего лишь голоса в голове. Последние года были добрыми, еда доступна, люди привыкли кушать, когда захотят. Кто-то горе заедает, а кто-то переживания, или как сейчас модно говорить, стресс.

— А если Чёрной Жемчужины не будет?

— Желаешь знать, сможет ли человеческая еда нам силу дать заместо Жемчужины? Не бывать такому.

— А если будет другая Жемчужина?

Настя повела плечами, как от холода и лицо её заледенело, напряжённым и неподвижным сделалось. Хотела она власть у Маруси отнять, артефакт себе присвоить. Но и мысли не могла допустить, чтобы закон нарушить и создать новую Жемчужину вне правил и без поддержки сестёр.

— Нельзя так, Лиза, иначе беда большая придёт. Не знаешь ты.

— Так расскажи. Объясни — почему и кем это запрещено.

Хотела Настя одёрнуть сестру, что рано ей такие вещи знать, что она пока как дитя малое. Но ведь и дитя учится ходить и говорить — кто-то раньше, а кто-то позже. И не заставишь ребятёнка в люльке сидеть, ежели он выбраться хочет.

— Расскажу. Так слушай же. Заведено так Высшими Силами иль Богами, никто уж и не помнит за давностью лет. Но каждый год собраться русалки могут только единожды в Зелёную Русалью неделю, чтобы родилось чудо невиданное, душа нашего племени, всемогущая Жемчужина. А ежели кто начертанное свыше преступит, то кара постигнет нечестивца.

— И что это за кара?

— Неведомо то, сестра.

— Так может и наказание это — выдуманное? Ты сама послушай — никто наказанных не видел, никто не знает, что произойдёт, но все боятся. Зато как удобно, что власть Марусину страшно оспорить. Она и правит спокойно. Это же она тебе легенду рассказала про этот закон?

Лиза насмешливо уставилась на сестру, и той сделалось неудобно. Действительно, Маруся самая старшая из них — она их неразумных выходила, русалочью не-жизнь показала, научила первым чарам оборотным. А длинными вечерами баяла сказы и былинки старинные — как мир устроен и где путь водяниц бежит. А как свернёшь с того пути, так и потеряешься. И не спасёт уже ничего — ни молитва, ни племя родное, ни чары любовные.

Настя серьёзно задумалась, что правда, а что ложь в тех словах, которым раньше верила беззаветно.

А Лиза прищурила глаза и наблюдала. Одну битву она уже выиграла — зерно сомнения упало на благодатную почву и дало всходы.

Глава 6

Фёдор копнул, ковырнул и упёрся в твёрдое.

— Клад!

— Тащи его оттуда.

— Подсоби, ёжкин ты сын, чегой-то тяжёлый такой. Верно, много золотишка упрятано.

Два мужичка стояли посреди леса на небольшой полянке у могучего дуба. Светила полная луна и оттого тени казались густыми и зловещими. Высокий и жилистый Прокоп держал факел, а второй мужичок занимался общественно-полезным трудом, вскапывая уже третью яму вокруг дерева.

— Смотри-ка, железный сундучок нехилый, замочек токмо хлипкий дюже.

Фёдор замахнулся было лопатой.

— Стой, сначала папоротник приложить надобно.

Из-под потрёпанной старой свитки Фёдор извлек увядшее растение с болтающимся цветком весьма неприличного вида. Дрожащими руками положил срам этот на крышку выкопанного ящичка.

— Чой-то ничё не делается.

— Может не сразу подействует? Давай подождём.

Пламя факела потускнело и заметалось умирающим мотыльком. Темнота придвинулась.

— Слыш, они здеся уже. Бродят там и шепчутся.

— Не слышу я ничего. Ты, только, Фёдор не оборачивайся. Нельзя тебе, ты цветок рвал.

— Они за мною пришли, господи спаси-сохрани.

Фёдор хотел перекреститься, но остановился, вспомнив, что клад сразу в землю-матушку уйдёт. Тогда Прокоп ему долг не простит и детишек, отданных в батраки за долги, затравит. А Манька хилая совсем, ноги еле волочет, еще седмица и точно помрёт девка. Ничо, перетерпит он ради Маньки и ради Ваньки, нечистая сила его не тронет, если глаза держать долу.

— Ты смотри у меня, молитвы читать не вздумай.

Фёдор мелко закивал и решил думать о покойной жене своей, Глаше. Красива была зазнобушка его и добра, а как пела — не наслушаться. Жаль лихоманка её прибрала, как сыном разродилась. И сколько лет уж прошло, а тосковал он по ней сильно.

Срамной цветок как будто побелел.

— Дык он светится что ли?

— Точно, светится. Смотри и лепестки шевелятся.

Фёдор напряженно замер, уставившись на бесовское зрелище. Его полные, детские губы раскрылись и задрожали от испуга и восторга. Он не замечал, как Прокоп зашёл ему за спину и вытащил самодельный нож. Темнота леса между тем придвинулась ещё ближе и угрожающе зашелестела на разные голоса.

В тот же миг цветок папоротника вспыхнул ярким светом, а крышка сундучка тихонько щёлкнула и приоткрылась на один палец. Прокоп вскрикнул и, забыв обо всём, кинулся вперёд, отбросив почти погасший факел. Обхватив ящик руками, он что-то горячечно забормотал, откинул крышку до упора и запустил туда обе руки.

— Золото, яхонты, смеральды, лалы — да здесь на полцарства хватит. Заживу теперь. Все подо мной ходить будете.

Кто-то или что-то пронеслось слева от Фёдора, обдав холодом и заставив зажмуриться крепко-крепко. Холодные пальцы погладили по щеке и коснулись виска.

— Проклятье, не могу рассмотреть, что там. Как в жёппе у чёрта, — выругался Прокоп и наклонился ниже, почти засунув голову в ящик.

Хлопнуло, стукнуло, затрещало и затихло. Фёдор подождал немного и позвал:

— Прокоп.

Нет ответа.

— Прокоп. Ты здеся что ли?

Тихо, только лес шумит, птицы и звери ночные кликаются. Фёдор осторожно приоткрыл один глаз, потом второй. Около сундука валялось бездыханное тело Прокопа без головы, а крышка сундука было плотно закрыта.

Через час задумчивый Фёдор выходил из леса. Яма была засыпана, а клад упрятан обратно. Повторно вскрывать сундук он не пробовал, да и волшебный цветок куда-то запропастился.

Последний раз он оглянулся назад — поклониться, да лешего-батюшку поблагодарить. И разглядел — в подлеске стояла Глаша его, словно сотканная из клочков тумана. Стояла, как живая, только очень бледная, махала рукой ему и улыбалась.

Мужик ушёл, а призрак медленно повернулся и уплыл в темноту. Только ошибся Фёдор, не Глаша то была, а Беляна — злой дух, полуночница. Уж тысячу лет промыкалась Беляна на свете, а потом со счёта сбилась. И так тоскливо ей было, так муторно. Тянуло её к людям, занятными они казались, только жили недолго по Навьим меркам. Вспыхнет новая жизнь и сразу угасает — короткий их век и яркий, как у бабочки-однодневки. Завидовала полуночница людям, а иногда жалела и помогала. Вот и сегодня не удержалась.

В душе мужичка этого так светилось и искрилось, что она сквозь чащобу почуяла, увидела, услышала и пришла на чудо дивное посмотреть. Знала уже, что такое любовью зовётся, и любовь эта — великое счастье. Да только духам не дано познать ни любви, ни ненависти, ни радости — бесплотные они и бесчувственные.

Прижала Беляна ладошку полупрозрачную к груди, где у живых сердце бьётся и ощутила там пустоту, холодом веющую. Хотела Беляна поплакать, говорят слёзы облегчение приносят, а не смогла. И тогда подняла полуночница голову и закричала криком страшным и прокляла всю Навь и себя саму. Тишина была ей ответом, не удостоила Навь ни обидой, ни наказанием.

Всю ночь бродила Беляна по своим владениям, царапала грудь свою длинными когтями — да заживало на ней быстро, вырывала клочьями волосы белые — да ещё длиннее отрастали, металась, металась пока заря-заряница не забрезжила.

Пришла зорюшка ясная, взглянула на землю, глаза сонные протёрла и провела черту — день от ночи отделила. На меже той и встретились полуночница и полуденница, две сестры, два духа навьих. У одной волосы, что лунный свет льются — белы и гладки, у другой — тёмные космы спутались, до пят висят. Одна с глазами серыми, как сумерки вечерние, а другая — чёрноглазка, как туча грозовая в жаркий полдень.