Голос Незримого. Том 2 - Любовь Столица

СКАЗАНИЕ О МАРИИ – ПРЕКРАСНОЙ ЕГИПТЫНЫНЕ

В светлый век лепоты христианскойБыл известен торговлею шумною —И богатством, и тратой безумною —Град приморский земли египтянской.И жила там в то время блудница,Что слыла знаменитой красавицейИ великой искусницей нравиться,Ибо лет ей хоть было уж тридцать,А казалось всего лишь семнадцать!Волоса ее бронзово-красные,Стан извилистый, руки атласные —Всё манило грешить и смеяться!Дни ее протекали в поместье,Средь духов, опахал, драгоценностей,В усладительной утренней леностиИ в полуночном горьком бесчестье.Из страны отдаленной и близкойКаждым утром почтовые голуби,Белы, дымчаты, сизы и голубы,К ней летели с любовной запиской.Раз Мария (так было ей имя)Над террасою, к Нилу сходящею,Эту почту крылатую мчащуюПринимала руками своими.Вились птицы над ней и гурлили,Отдыхая на розовом мраморе,Пахло ветром соленым из-за моряИ цветами надводными лилий.Возле – серые никли акантыИ оранжевые амариллисы,Ниже – волны зеленые лилися,И, взметая веслом бриллианты,Плыли барки… Лицом посвежелымОбратясь к ним, Мария рассеялась,И кефье ее по ветру веялось —Полосатое, желтое с белым!Вдруг примчался от нильского плесаЧерный голубь и, ветку терновника —Не посланье, не розу любовника —Уронив ей, обратно понесся…Гнев Марию объял и волненье,И за птицей – страдания вестницей —Побежала она вниз по лестнице,Но у самой воды в изумленьеЗамерла: под завесами лодки,Что пред ней проплывала медлительно,Ехал юноша, ликом пленительный,Взор поднявши фиалковый кроткий…«Друг, куда уезжаешь отсель ты?» —Закричала она уж без гневности,Он же голосом, полным напевности,Отвечал ей: «Доеду до дельты,А потом, если путь мой угоден,Доплыву, госпожа, в Палестину я, —В Божьем Городе просфору выну я,Поцелую там Гроб я Господень…»Тут блудница с ним плыть попросилась,Плача, руки ломая притворчиво, —И паломник, простой и сговорчивый,Оказал ей охотно ту милость.Так Мария пустилась в дорогу,О какой и не знала при выходе,По одной мимолетнейшей прихотиИ пылая любовью не к Богу,Но к прекрасному спутнику. ВскореВ гавань вплыли они корабельнуюИ с триремою многовесельноюПонеслись в беспредельное море.Быстро скрылась страна их из видаИ с песками, и с городом каменным,Лишь на западе, изжелта-пламенном,Всё чернели ее пирамиды…Очутившись на людной триреме,Видя взоры скрываемой похоти,Вечер тот в лепетанье и хохотеПроводила блудница со всеми.Всюду, в гаснущем солнечном блеске,Золотились глаза ее длинные,Узкий лик, и шелка апельсинные,И янтарные, грушей, подвески!Но она одного лишь хотела, —И, восхода дождавшися лунного,Уловила паломника юногоМеж тюков на корме опустелой.Севши с ним, зашептала Мария:«Как ты грустен и тих, о паломниче!Знай же, как ни молись и ни скромничай,Здесь – земля и услады – земные.Посмотри: всё кругом нас уснуло…Не беги же меня, не отталкивай —Мил мне лик твой и взор твой фиалковый!»И к нему бы она уж прильнула,Если б в страхе и странном бессилье,Осиянная им, не упала бы…Он же, дивный, поднялся над палубой,Распростерши лазурные крылья,И в туманах исчез… С этой ночиНачала было дева печалиться,Но когда многодневной скиталицейСредь толпы богомольческой прочейПрибыла она в Землю Святую,То уж суетной стала по-прежнему:Пела, краю дивилася здешнемуИ пошла, красотой торжествуя,В церковь белую ИерусалимаТак легко, как куда бы то ни было, —Оправляя то складки, то фибулы,Ненасытным тщеславьем палима.Вдруг, как некий незримый привратник,Вход ей острым мечом заграждающий,Синекрылый и бледно-блистающий,Встал пред нею таинственный ратник,Взор нахмурив фиалковый грозный.Трижды в храм тот она порывалася,Трижды в ужасе вспять возвращаласяИ упала с молитвою слезнойПред иконою Девы в притворе:«О, Мария, Заря беззакатная!Я – Мария ж, но тьма необъятная,Я – что мумия в пышном уборе…Но прости, защити и помилуй,И воздам я за милость ту сторицей:Пусть и мне эти двери отворятся,Пусть смягчится Твой Страж синекрылый!»И вошла, и в тоске покаяннойНиц простерлась – лежит и не двинется…Встав же, быть возалкала пустынницейИ пошла к берегам Иордана.Там искала она переправы,Да зашло уже за горы солнышко,И ни жерди, ни утлого челнышкаНе открыли ей темные травы.Но качнулся лозняк прибережный —И явился крылатый тот Юноша,Тонким воздухом в лик ее дунувши,Взор склонивши фиалковый нежный, —И повел по чернеющим волнам,По серебряной ряби, как посуху,Белый крин ей подав вместо посоха,Ко тропинам пустыни безмолвным…

Сорок семь уже лет пребывалаТам Мария, живя как пустынники, —Ела корни, акриды и финики,Никого из людей не видала,А встречалась лишь с стаей шакальейДа с большими стадами газельими,Навсегда разлучившись с весельями,Навсегда подружившись с печалью…И обрел ее старец ЗосимаОбнаженной, огромноочитою,Вплоть до пят волосами укрытоюИ по воздуху дивно носимой.С ней беседовал он, исповедал,Причастил – и Мария преставилась.Погребсти ее старцу представилось,Как же это свершить, он не ведал,Так как был уже слабый и хилый.Но внезапно из заросли выжженнойВышел лев, удрученный, приниженный,И когтями ей вырыл могилу.Долго старец смотрел, пораженный,И воскликнул: «О чудо чудесное!Велика же ты, Сила Небесная,Ей же служат мужи, как и жены!»

ЛАЗОРЬ ЧУДНЫЙ

сказ о рае

Ой, и страшно ж в непогоду Море Белое,Словно олово, в аду самом вскипелое.Вал на вал идет, как воин, гривист, яр,Как у грешниц, заунывен клик гагар…В эту пору ни на лодочке – пустынника,Ни московского аль фряжского гостинникаНа судне большом не видится вокруг…Ан – запрыгал в мутной хляби чей-то струг.Языком огня багряный парус вскинут там,На носу малеван змей со ртом разинутым,А Николы лик под ним забит доской…Ой, недобрый то был струг, воровской!И езжало на нем двадцать пять повольников —Разудалых собутыльников, застольников,Немоляев, непощенцев, гордецов,Без креста у шей, с ножом у поясов.Уж давно они делами черта тешили —Православный люд ограбливали, вешали,Жгли хоромы, потопляли суда,Не пужаясь ни Господнего Суда,Ни людской кары на дыбе или в каморе…Не пужала их и ныне буря на море.В шапках на ухо, в кафтанах нараспах,С вихрем в кудрях, с брызгом соли на губах,В обстающей тьме без солнца, без созвездьица,В волнах хлещущих они не перекрестятся —Тот ругается, озлен, тот свищет, пьян,Лишь молчит, у носа стоя, атаман,По прозванию Ивашко Красно-Полымя, —Рослый, взрачный и с очами развеселымиДа и жуткими ж! точь-в-точь кошачий глаз,В кудрях, рыжих, гладких, лосных, как атлас.Молвил слово он, когда лишь снасти треснули:«Хошь не верую я в рай земной, небесный ли,Дай-ка, братцы, обману Христа?..Может, впрямь не сгибнем с знаменем креста…»Поднял с пола два обломка мачт расщепленных,Водрузил их на носу, крест-накрест скрепленных,И поплыл, забрезжил в теми белый крестСредь бушующих пустынных водных мест,Охраняя струг багряный с побродягами,Утешавшимися песнями и флягами.Утешались – и заснули, где кто лег…Пробудились уж, как заревел восток.Видят – море еле плещет, буря стихнула,Впереди же, словно солнце, что-то вспыхнуло,Ан не солнце! Смотрят зорко: над водойВстал утес, блестя, как слиток золотой.Упирается вершина в небо Божие,Деисус святой написан у подножия, —И сияет его чудный лазорьВ свете утрешней звезды и вешних зорь,Отражаясь в водах ясных, ровно в зеркале…«Эх, лишь вызнать бы, где тут ворота, дверка ли!Пребогатый-то, должно, монастырек,В нем мы шибко попируем, дай срок!»Так Ивашко говорит своим соратничкам.Те уж радостны стоят, как перед праздничком —Со чужа плеча кафтан их ал да рван,Со чужой ноги сапог их желт да дран,Из себя они такие же пригожие —Приопухшие от пьянства, краснорожие,Этот перстнем щеголяет, тот – серьгой,Тот – клеймом, а этот – вырванной ноздрей.Осклабляются, гогочут и боченятся…Позади их – взморье розовое пенится,Впереди – горит лазорем утес.«Кто, ребята, на разведку?» – Но на спросАтаманов ни один не отзывается:Никому допреж погибнуть не желается.Вот и начали метать жеребья.Выпал жребий на Алешку Воробья —Изо всех из них, ушкуйников, молодшего,Золотым пушком у губ едва обросшего…И причаливали к дивной горе,Отливной, как бы застылой в янтаре,И спускали на прибрежье с борта сходенки.Воробей, как парень вспыльчивый, молоденький,Подзадариваем из низу смешком,Шел по скользкой крутизне ползком, движком,А потом бежал, как векша мягкопятая,А потом летел, как горлица крылатая,У вершины же руками вдруг всплеснулИ сокрылся, словно в небе потонул.Ждали час его и два – не ворочается…В синей зыби струг малеванный качается…Заворчали, заскучали удальцы,А Иван кричит: «Эх, горе-молодцы!Вы сполняйте-ка, что будет мною сказано;Пусть-ка, за ногу веревкою привязанный,По Алешкиным следам идет второй! —Чай, очутится, коль дернем, под горой».Снова жребий меж повольниками кинулся,И на этот раз он Фомкой Темным вынулся,Изо всех то был ушкуйников старшой —С бородой до глаз, чернючей, большой.Обвязали Фомку за ногу веревкою —И поднялся вверх он поступью неловкою,У вершины же, взмахнув руками тож,Порывался скрыться в просини… Его жВмиг товарищи с высей да книзу сдернули,Да неладно ли, уж оченно проворно ли, —Только смотрят, перегнувшись через борт:Фомка тих лежит, недвижим… Фомка мертв!Тусклый взор в лазорь уставил сокровеннуюИ улыбку в бороде укрыл блаженную.Час и два прошло. Уж розовеет рябь,Чуть колышется в ней красный корабь…Приумолкли, принахмурились повольники,А Иван смеется: «Горе-богомольники!Будь порукой мне вон тот Деисус,Коли я пойду, живехонек вернусь.Все-то клады во скиту ведьмовском вызнаю, —В злате-серебре прокатимся отчизною».И поднялся, не обвязан бечевой,Легкий, ловкий, с алой в солнце головой,Ни раза не пав на круче оянтаренной,У вершины же качнулся, как ударенный,И руками заплескал, как первых два, —И сокрыла его так же синева…

Уже вторая ночь течет и сходит за море,В светлой глади судно темное как замерло…Но не спали там все двадцать два пловца,Уж не чая атаманова лица.Глядь: средь марева рассветного, весеннегоСловно он бы к ним подходит… аль то – тень его?Взор глубинен, стан изгорблен, лик как мел.Стали спрашивать, – ни слова! Онемел.Тут, впервой, быть может, в жизни перепуганы,Оттолкнули вмиг от берега свой струг ониИ, чураясь и грозя кому-то зло,Налегли что было силы на весло.Прочь от дивного утеса струг уносится,Выгребая, на Ивана други косятся:На него и впрямь напущена, знать, хворь —Смотрит он, как околдован, взад, в лазорь,Простирает руки к сени Деисусовой,И злата-слеза катится на злат-ус его…

День и два плыла так вольница. Всё то ж.Атаман на атамана не похож.Он не пьянствует, как прежде, не господствует,Но кручинно, на корме сидя, немотствует…И случилось плыть разбойничью стружкуБлизко к малому морскому островку,Где виднелась хижа божьего отшельникаСредь черемух зацветающих и ельника.На пеньке, как аналое, – Часослов,На березке, как в божнице, – Богослов,Сам же старец недалече тут же трудится:Забежалого сурка с залетной утицей,Отощалого волчонка с голубкомКормит, ласково началя шепотком,Из единой своей глиняной посудинки.Из себя он, старец – махонький да худенький,Борода же превелика, до коленИ белее беломорских пен…И Иван, монашка чудного завидючи,Из раздумья своего лихого выдучи,Гласом диким, как немые, возопил,Больше знаками дружине пояснил:«Дайте мне, мол, вы сойти на берег острова!»И спустили те его со струга пестрогоНа рудой песок, махнувши рукой:И на что, мол, ты нам надобен такой!Гасли красные полотна корабельные,Запевали волны песни колыбельные,Обставали пришлеца спокой и тишь,Верба частая и долгий камыш…Привечали его ветютни да стрепеты,Старчьи очи да молитвенные лепеты…И к стопам его Иван, дрожа, приникИ, укрыв в холщовой ряске бледный лик,Языком, вновь Волей Вышнею развязанным,Рассказал ему о узренном, несказанном.

Слушал инок-стар, повит брадой, травой,Сказ взаправдышный и дивный таковой:«Я, отец, злодей великий, Красно-Полымя,Что с собой нес по Руси разор и полымя,Особливо ж супротив грешил церквей:Зелено-вино с дружиною своейВ алтарях пивал из чаши для причастия,Обирал гулящим девкам на запястияБисер рясный с богородичных икон…И недавно вот – тому лишь сорок дён —Во скиту одном с белицей СерафимоюУчинил, безумный, мерзость непростимую…И бела ж была! пряма! Точь-в-точь свеча.И к Христовой вере так же горяча.Захотелось мне не только с ней понежничать —Над святыней ее с ней же понасмешничать.Обокрал их храм я, оголил престол, —С аксамитами, с парчами к ней пришел.Настелил в убогой келье златны пеленыИ на них хотел творить с ней, что не велено.Только чувствую: как лед, холодна…Померла, отец, от ужаса она!Встал я, свистнул… Я-то веровал лишь в дьявола!..Ну, а после наше судно в море плавало,Налетела буря, – и нас ветр принесПред златой, отливный, дивный утес.Упирается вершина в небо божие,Деисус лазорем писан у подножия, —И сияет этот чудный лазорьЯрче пазорей морозных, вешних зорь.Взоры прочь нейдут, слова… нейдут из уст они!А корыстный разум шепчет: “В этой пустыни,Видно, много есть казны… Ее бы взять…Только нужно ходы-выходы узнать”.Двух дружинников послал, и оба сгинули,Сам пошел, – и треть ли кручи, половину лиОдолел я, отче, с страшным трудом,Как на льду скользя зеркально-золотом.Дальше ж, отче, как поведать то? как выразить?Словно крылья за плечом моим вдруг выросли,Словно шел я, плоть, как платье, оброня,Словно Некто, мне незримый, нес меня!И достиг так до вершинного я взгория,Под ногами вижу облаки, помория,Вкруг – пустынные, туманные местаИ средь них, как солнце, зарные вратаЗлата красного, в крестах из камней подлинных…Но не чудо ль?.. Ни стены, ни тына подле них…Обойти их я смекнул. Но там и тут —Чуть ступлю – златые ж стены восстают,Из земли, из мглицы млечной вырастая ли…Отступлю – и снова нет их… Как растаяли!Я ж упрям и дерзок, отче… И к вратамНапрямик тогда направился… А там,В белоснежные подрясники одетые,Вдруг два старца появилися, беседуя.И один из них могуч, улыбчив, лыс,Светлым венчиком седины завелись,Золоты-ключи висят под опояскою, —И играют пальцы смуглые их связкою.А другой – орлиноок, мудрен, высок,Кудри львиные слились в седой поток, —И не движется прозрачный перст, положенныйНа большой раскрытой книге алокожаной.Почему-то вид их страх в меня вселил.Я к ним, тупясь, запинаясь, подходил.Озирали и они меня в безмолвии. —И блистателен, пронзителен, как молния,Был второго взгляд. А первого глазаБыли мерклы и тверды, как бирюза.И согнула сила странная, та ж самаяПеред ними в поясной поклон плеча мои…Тут держащий золотые ключи,Хмуря лоб, прогнав улыбок лучи,Рек: – “О райской любопытствуешь обители,Что досель вы, человеки, не расхитили?Хочешь узреть триблаженные места?Ты ли, ты ли, враг Невесты и Христа?!” —И великая, отец, тоска взяла меня…А держащий книгу кожи ало-пламеннойВзглядом жег меня до сердца глубины,Открывал мне все грехи мои, вины, —И познал я, отче, большую тоску еще…“Любопытствующий – то ли?.. Нет, взыскующий!” —Рек он первому. А мне промолвил он:“В честь какого из святых ты наречен?”Я сказал и… вдруг вратарника умиловал.“Ну, для Ангела твово, мне ж – друга милого,Я тебе врата Христовы отворю.Чай, простит он своему ключарю”.Ищет он ключа всех большего, блистучего,Им касается легко замка певучегоИ… я пал, прижав к очам кафтана край…Отче! отче! Там и подлинно был рай.Что засветы! за уханья! дива! пения!Я ослеп, оглох… я умер… В то мгновениеТот, второй, извел меня из забытья:“Встань! Не бойся. Твой вожатый буду я”.Поднялся я, глянул вновь очами зоркими:Там за блещущими отпертыми створкамиЧистым золотом цвели поля, луга,Чистым золотом струилася река.“То – обитель Нищих духом, сыне милый мой…” —Молвил Старец. И вдвоем в нее вступили мы.

Тотчас, отче, узрел я тьму дивных див:У реки росли кусты поющих ив, —Как уста, пел каждый лист и выговаривал,И, как струны, хоть никто в них не ударивал,Пели сучья их, лучася и тончась, —И запомнился мне даже посейчасЗлат-грустён напев, каким звенели прутики.В поле ж были самовеющие лютики,Из которых каждый, вроде опахал,Желт и пышен, над тобою махал.И, подобно им, растущий здесь подсолнечникСам тебя от солнца застил, словно солнечник.А в не сеянной никем, нежатой ржиВозвышались золотые шалаши, —И бродили души возле них, по веси ли,Милым делом занимались или грезили.Те пасли золотокрылых Жар-птиц,Треля им из злато-выдутых цевниц,Те ловили, полны радостными бреднями,Золотую рыбку златными же бреднями…И дивился я премного на то,Что кругом меня всё было золото…Но услышал речь премудрого Вожатого:“Злато хитрого блазнит или богатого.Те ж, что видишь, были нищи и просты,Веру чтили выше разума тщеты, —И Златое Царство стало им наградою,Бескорыстно, как младенцев малых, радуя”.И указывал потом мне средь других —Юродивцев, простецов, калик святых,Что, подвижничая Богу, скоморошили,В осмеяньях и гоненьях век свой прожили.Указал того, что некогда был царь,Наипаче же молитвенник, звонарь,Ныне ж в честь своего Ангела ФеодораСлужбу правил, препоясан в белый водоросль…И того, кто на земле слыл дураком, —Всё плясал, звеня пудовым колпаком,А теперь сидел в венке из травки заячьей,Образки из древа тонко вырезаючи…И – приметил я – все души до однойБыли в царской одежде золотнойИ полны все до одной веселья детского,Но не чудно ль? Лика фряжского, немецкогоНе приметил я средь радостных их толп.Был угодник здесь, избравший домом столп,Пса главу избравший вместо человеческой,Но земли то египтянской или греческойБыли души. Остальные ж – от Руси.А Вожатай мне: “Что мыслишь? Вопроси”.И ответствовал затем: “Меж всеми странамиПресвятыми прозорливцами и странними,Чья душа была проста, а жизнь – чудна,Наипаче, друг, твоя земля славна”.И пошли из царства дивных див мы далее.

Вскоре ж, отче, услыхал в пространной дали яКак бы шорох изобильного дождяИ увидел вкруг, равниною идя,Всё березы, белоствольные, плакучие,Облитые, как слезой, росой сверкучею,Из цветов же здесь росли плакун-трава,Богородичины-слезки – только два.А певучий струйный шум всё ближе слышится,В поднебесье же ни тучки не колышется.Вдруг потоком в виде водного кольца,Пенным, странным – без начала и конца —Путь наш прерван был. За ним врата со стенами,Жемчугами изунизаны бесценными,Чуть мерцали, – и прозрачная капельС них стекала и звенела, как свирель.Вкруг же стен тех цепью белой беспрерывноюПлыли лебеди и пели. Диво дивное!А у врат с мечом Архангел предстоял,Краснокрыл и в латах алых, словно лал!Он играл своим мечом – кидал, подхватывал —И, прекрасен, зарен, статен, взоры радовал!Безбоязненно вступил в пучину водМой Вожатай – и меня вослед зовет.Я дерзнул. И было мелко ли, глубоко ли, —Не проведал… Дна стопы мои не трогали,Хоть всего меня обрызгала волна,Как слеза, тепла, светла и солена.Лишь когда дошел до брега несмущенно я,Рек мне Старец: “А река-то, друг, бездонная!Ибо вся из слез, что лил человек…”Задрожал я… А Архангелу Он рек:“Днесь ты, видно, Михаиле, в благодушии”.Еще больше ужаснулся я, то слушая:Понял, отче, я, что был Архангел тотТем, кого Господь в предсмертный час к нам шлет…Он же, Старцу смехом звончатым ответивши,А меня как будто вовсе не приметивши,Чуть коснулся лезвием, что жал в перстах,Наикрупной жемчужины на вратах, —И раскрылись те, поскрипывая песенно…И опять то, что не видано, не грезено,Мне предстало там: широкий царский двор,Замощенный перламутрами в узор,С сенью светлой в кипарисцах, темных, прячущих…Молвил Старец мне: “Сия обитель – Плачущих”.Мы вошли. Полулучи и полутень…Прохлаждает круглокупольная сеньИз жемчужницы единой тускло-блещущей,Водометы веселят, летяще, плещуще,И покоят, став в притине, у струи,Преискусные и мягкие скамьиПод полавочником пуха лебединого…И сидят там, полны счастия глубинного,Души праведных… Иль пляшут в кругах,Иль в согласии играют на дудах,Лирах, гуслях, мелким жемчугом украшенных,Или кормят вместо крошек хлебных брашенныхЛебедей своих жемчужным зерном,Иль блаженным забываются сном…И опять не мог постичь мой разум суженный,Отчего тут всё жемчужины, жемчужины…И ответствовал Вожатай на вопрос:“Этот жемчуг из застылых горьких слез…Те, что видишь, были в мире безутешными, —Стали вельим покаянием безгрешнымиИ за то в Жемчужном Царстве, кончив дни,Утешаются во Господе они.Видишь ты жену прямую, смуглолицую?Египтянскою она была блудницею,Но все страсти выжгла зноем пустынь, —И сейчас вот возлетает в пляске в синь!А вон та, чьи косы в воздухе разносятся,Словно крылья золотые, – Муроносица…Прегрешала тож, а днесь, как снег, чистаИ, гляди, читает грамотку Христа…Ибо тот сосуд, из слез и мура пролитый,Не забыт Им… Погоди, узришь и боле ты…”Правда. Видел здесь я и Давида-царя,Что играл на гуслях, взорами горя,Видел нашего Никиту Новгородского,Что, смеясь от услаждения неплотского,Воду райскую из златной шапки пил(Здесь, отец, одет инако каждый был),И Антония, пустынника великого,Долгобрадого, сухого, светлоликого,Что забавился с плывучим лебедком.А потом узрел я, отче, потом…Самого его, разбойника разумного,Темнокудрого, но ясного, бездумного!Он сидел у врат, сложивши тяжкий крест,И вдыхал всей грудью воздух здешних мест…О волнение мое! О упование!Содрогнулся я впервой, отец, в рыдании…Он же, Старец благодатный, говорит:“Знай, Иване, путь его для всех открыт”.И, воспрянув, вновь я шел. И узрел пару я,Исхудалую сверх мер и вельми старую,Но в сединах чище, глаже серебра.Муж, нагой со странным знаком у ребра,Улыбался, движа сеть морщин извилистых,И держал в руках могутных, темных, жилистыхЖелтый череп и багряное яйцо.Улыбалась и жена, склонив лицо,И держала на руках дитя пригожее,Но туманное, на призрака похожее,Что, сияя из бессмертников венцом,Ручкой мреющей тянулось за яйцом,Не страшась отнюдь и черепа безглазого.Уж как вскрикну я: “Кто эти, старче? Сказывай!”“Это – пращуры твои, – в ответ мне Он, —Как и всех людей, народов и племен,По вине их (паче жениной) утратилиРай они – и волей Правого КарателяВесь свой род уделу смерти обрекли.Но минуют сроки скорби для земли:Силой мудрою и купно чистой – девиной —Чрез века веков вина сотрется Евина…То дитя, в мир не рожденное, – Она,Что бессмертье человекам дать должна.Череп – тленья знак, яйцо же – воскресения,Оттого-то и ее к нему влечение,А кручинных наших праотцев – к ней…Я ее в купели звездных огнейОкрестил… И особливейше заботятсяТут о ней Премудрость-Софья с Богородицей”.Поклонилась Старцу Ева; “В этот часДолжно правнуке оставить нас.Не возьми за труд, честной Благовестителю,Снесть ее к твоей излюбленной обители!” —И янтарноокий Старец взял дитя.Удалились мы, втроем уже идя.

Во второй раз речку слез бездонно-пенную,Окружавшую обитель ту блаженную,Перешли. И не страшился я… А тамПуть наш вился по плавным холмам.И сильнейшее приятное уханиеОщутил вдруг я в недальнем расстоянии,Словно где-то шел душистый сенокос…После – вижу – от незримых чьих-то косТравы падают кругом волной немятою —Белоснежная ромашка с синей мятою,Золотой шалфей да алый зверобой —И ложатся в копны сами собой.И тому, что были травы всё целебные,Что кошнина, словно радуга волшебная,Полосами шла, что был незрим косец, —Удивился премного я, отец.Но глядел уж свыше меры изумленно яВслед за тем на огороды, разведенныеПод одним из наибольших холмов,Над которым стая белых голубковВилась облаком, воркуя славословяще, —В огородах тех невиданные овощиИ размера небывалого плодыНаливались, изумрудно-золоты.И опять тут, отче, некие НеявныеПоливали эти дыни, главке равные,Огурцы те, с малый челн величиной,Или плод, мне неизвестный, – с чешуей.Над холмом же град в ограде многобашенной,Бело-выбеленный, голубо-окрашенный,Возвышался… И вело в тот светлый градЯ не знаю сколько радужных врат!Близясь к ним, услышал я со мною Бывшего:“Поясню тебе я нечто из дивившего:Те незримые, косившие траву,Смерти ангелы… Им, сыне, наявуПредставать не подобает в месте счастия.Поливавшие же – ангелы ненастия,Чье прозрачно естество, как стекло, —И людское око зреть их не могло.Что ж до овощей, плодов, тобою виденных,Кто и как взращает их, столь необыденных, —И с какою целью, – ты узнаешь там.Но попробуй в светлый град проникнуть сам!”И, сказав, он глянул в лик мой испытующе.Мне ж помнилось это легким. На ходу ещеИзбираю я одни из этих врат,Что, как радуга, круглятся и горят,Достигаю и… о, жалкий! о, неведущий!Меркнут, гасятся врата мои… Их нет уже…Лишь одна стена глухая близ очейИз лазоревых и белых кирпичей.Я – к другим, я – к третьим, пятым… То же самое!Исчезают, обманув собой глаза мои…Пред последними ж, меня опередя,Встал Несущий нерожденное дитя,И рекло Оно чуть внятным лепетанием,Больше схожим с голубиным воркованием:“Мир вам! Мир вам!” И врата, не погасясь,Широчайше растворилися тотчас.И предстал Архангел с крыльями зеленымиПод одеждами простыми убеленными,Что имел в руках смарагдовый сосуд.Молвил Старец духу: “Как святой ваш труд,Рафаиле? Скорби мира утолите ли?”И узнал я в том Архангела-Целителя.“С Божьей помощью”, – ответствовал он,Лик склонив, что был кротчайше просветлен.Я ж вперед взглянул и должен был зажмуриться, —Так белелись теремки и верхотурьица,Так лазорился детинец в вышине.“А сия обитель – Кротких”, – Старец мне.И, во град вступивши, всё в нем оглянули мы.Что же, отче?! Пребольшими были ульямиТерема те и полны лишь медуниц,Башни ж многие, полны Господних птиц, —Превеликими, отец мой, голубятнями!Вновь я думами томился непонятными:“Старче! Чудно мне… Где ж души тут живут?”Он же мне с улыбкой легкой: “Там и тут.Для души ль жилище? Нет, – но обиталище.Часто вид принявши тайный – тонкий, малящий,Обитают там у вас, на земле,Души эти… Здесь же – более в кремле”.И, доподлинно, узрел их там без счета я.Все склонялись, нечто чудное работая:Жены возле веретен и станковПряли, ткали из ходячих облаковРизы тонкие, снегоподобно-белыеИли шили, пояса из радуг делая…А мужи сошлись у горнов и печейИ ковали там из солнечных лучейЦелый ряд венцов, златящихся и царственных,Иль из трав, мной в поле виденных, лекарственных,От болей варили снадобья… И всеВ их одежде снежной, в кроткой их красеБыли полны прилежанья и веселия;И подумал я: “Зачем, с какою целиюТруд их радостный?..” А Старец, вмиг поняв:“Те, что видишь здесь, имели кроткий нрав,Жили в мире, ссор не дея и не ведая, —И теперь награждены за то, наследуяЗемлю новую в недальние уж дни…Вот к сему здесь и готовятся они:Совершенствуют и припасают загодяОдеянья и венцы, плоды и ягоды,Чтоб прийти достойно с царствием своим,Где всё будет благодатным, инымИ по сути, друг, не только лишь по имени…”И, внезапно отвратясь: “Пантелеимоне! —Рек Он юноше со звездами очейИ власами, словно черный ручей,Что трудился меж сулей стекла отливного. —Есть новинки твоего искусства дивного?” —Тот же скромно: “Вот от зависти питье…Вот – дающее печалей забытье…Но варится там вон – видите? – ФеврониейПивомёдье из сотов, всех благовоннее,Что дарит восторг без времени, без дна”.Мы взглянули: русокосая жена,Лик склонивши, зорь румяней и любовнее,Хлопотала над злаченою жаровнею.К ней направясь, пояснял Вожатай: “Знай,Граду кротких помогает весь рай.Посещаем и Николой он угодником,Много благ преподающим огородникам,И Илья-пророк, искуснейший ковач,К ним езжает… Вот и сей чудесный врач, —Из другой он, ближе к Господу, обители,Но бывает, вразумляя, как учители”.Тут послышался сребристый шорх колес,И в два голоса за нами раздалось:“Полюбуйся-ка скорей, честной Апостоле,Что мы с помощью святителевой создали!”И двух юношей увидел тут я,Синеоких, стройных, схожих, как братья,Рядом шедших пред телегами сребрёнымиИ крылатыми быками запряженными,Что с усильями влекли их по пути,Хоть лежало в них плодов лишь по пяти.“Хватит всем нам, киевлянам с москвитянами,И поделимся еще с другими странами!..А сотов-то, отче, жита!..” Так реклиЭти двое и, обнявшися, прошли.“Ваши княжичи… кротчайшие… Убили их.Но придут опять с пшеницей, с медом, в лилияхЗацарюют – и настанет рай у вас”.Смолк Вожатай, близ жены остановясь.Умилилась та пригожестью дитятинойИ дала ему из дымно-светлой братиныКаплю малую медового питья, —И взыграло нерожденное дитя.Я же, запахом дохнувши только сладостным,Стал мгновенно, беспричинно, отче, радостным…Видел также я в том граде средь мужей,Что, ликуя, груду копий, стрел, ножей,Ставших ржавыми от крови, в горне плавили, —Белокурого, улыбчивого Авеля.Древле брат старшой сгубил, отец, его, —И убийство на земле пошло с того.Зрел Иосифа Прекрасна, в рабство проданаВстарь братьями ж в чужедальний край с их родины…В райский закром зернь ссыпал он, смугл и бел.Зрел монаха фряжских стран, который пелС голубятни в небесах, темневших голубо,Славу вечеру и Агнцу, дню и Голубю…Так же с миром проводил нас Светлый Град, —И оглядывался долго я назад.

Местность делалась меж тем всё боле горноюИ скрывалась ночью райскою – не черною,Но, как синий яхонт, – черно-голубой…И услышал я внезапно над собойКак бы многих колесниц далеких рокотыИ орлов гортанно-бархатные клекоты.Просиял Вожатай мой при клике том,Словно близок был родной его дом,И дитя, что с ним, орлам тотчас откликнулось,Закивало им, как будто с ними свыкнулось.Я ж не видел, хоть глазами и искал,Ничего кругом, опричь высоких скал,Острозубчатых, из камня тускло-карего.Вдруг забрезжили разгарчивые зареваВ неоглядных небесах со всех краев,Несказаннейшие светы всех цветов,Усиляючись, как волнами нас облили, —И над головой моею, отче, поплылиТыщи тыщ светил взошедших!.. и каких!Не один лишь – много месяцев цветных,Голубые и цветные полумесяцы,Чьи лучи в потоке радужнейшем месятся,Звезды, крупные, как солнышко, – с кольцом,С млечной осыпью и пламенным хвостом!И узнал я под сияньями их зарными,Что те скалы были стенами янтарными,И, где большею казалась высота,Находились такие же врата.На стенах крыла раскинулись орлиные,А под ними – бездна тихая, пучинная…И Архангел златокрылый, сжавший шар,Что, как солнце, изливал и свет, и жар,Был у врат тех. Я ж не ведал, как достигнуть их,Не нашедши взглядом лестниц, к ним воздвигнутых.Но внезапно два огромнейших орлаС бирюзовыми венцами у челаК нам низринулись, – один подъял Вожатого,А другой – меня и нес, в когтях зажатого.Над пучиной мча, я, к страху своему,Заглянул в нее и ждал увидеть тьму, —В ней же… в ней же было то же небо звездное!И, постигнув, что я, подлинно, над бездною,Обмер, отче, я… Когда ж в себя пришел, —Уж спускался у янтарных врат орел.Недвижим стоял в хламиде синей, взвеянной,Тот Архангел, ввысь глядящий и рассеянный.“Ну, очнись, друг Урииле! Отвори”, —Молвил Старец… И дверные янтариПод лучом из шара, ангелом направленным,Заблистали, растворились… И пред явленнымЗамер я… На равном взгорье морем лозВиноградье золотое разрослосьС древним древом посреди в плодах сверкающих.“А сия обитель – Истины Алкающих”, —Громко вымолвил Вожатый. И пошлиМы по мелким янтарям взамен землиМежду кущ с янтарно-вызревшими гроздами,Под янтарно-раскатившимися звездами…И увидел тут я птицу, аки снег,Ростом большую, чем статный человек,Что стояла под листьём, полна величия…“Птица-Астрафель, праматерь рода птичьего”, —Мне Вожатый… И увидел я потомЗверя с рогом единым надо лбом,В шерсти искристой, что гордо лег у дерева…“Сей же – Индрик-зверь, прапращур рода зверьего, —Снова Старец. – Ибо должно, чтоб ты знал:Здесь, не где еще, начала всех начал”.Видел также я скакавшего по воздухуОкрыленного коня. Спустясь для роздыху,Выбивал он ключ копытами – и пил…И другого, вовсе дивного, что былСнизу – конь, пригожий юноша – от пояса.Он задумчиво блуждал, в лозовье крояся…И сказал про них Вожатый: “Тот – Пегас,Друг сказителей… А этот – Китоврас.Наидобрым он является помощникомМудрецам… Вон тем блаженным полунощникам”.И мне здешние он души указал.Шесть иль семь из них с стеноподобных скалВ трубы узкие хрустальные дозорныеСозерцали высь, светилами узорную,А другие в кущах, гроздьем завитых,Сочиняли нов акафист либо стих,Виноградинки вкушая, к Богу мыслилиИли нечто на песке янтарном числили.Был же каждый в синей мантии до ног,Над челом имел горящий огонек,Что порхал, за ним повсюду, отче, следуя, —И дивился безграничнейше на это я;А Вожатый тотчас: “Те, что видишь ты,Вечной правды средь мгновенной суетыВ мире жаждали… За то ей здесь насыщены.И Свят-Дух на них, тот огонек восхищенный.Вон два мужа. Этот держит кругомер,Тот же – шар, земле подобный… Свыше мерОба счастливы от истины изведанной,В мире ж были за нее сожженью преданы.И другие два, из коих первый, знай,На земле еще воспел во сказе рай,А другой его явил в изображении, —Как светлы они, смотри, от лицезрения!”Я ж, и правда, услыхал от первых двух:“Как чудесно осеняет разум Дух,И как ясен мир в его сосредоточии!”От вторых же: “Сколь прекрасен рай воочию!..”А Вожатый, лишь мы мимо их прошли:“Эти четверо – от римской земли.Там же – видишь? – царь с царицей византийские,Да былые князь с княгинею российские.Те искали правды в словесах святых…”И узрел я тотчас этих четверых:Опираясь на жезлы, крестом венчанные,По тропам они гуляли, осиянные.Смуглолиц и строг был первый из царей,А второй – румян и много добрей,А царицы, сединою серебренные, —Бабки ль, матушки ли их – лицом мудреные…И приметил я, что здесь, как нигде,Был Вожатый мой в особой светлоте,И встречали здесь его особо чаянно,Как нигде еще… как жданного хозяина!Вопрошал один: “Учителю! Открой,Как зовется то созвездье, словно рой?”А другой: “Скажи, премудрейший Апостоле! —Там, в зените, зга туманная ли, звезды ли?”Пояснял Он, ввысь взирая, как орел,Дальше шел и, наконец, меня подвелК древу древнему, ко древу древоданскомуЧто сверкало всё, шатру подобно ханскому,Что кореньями касалось руд земных,А вершинными ветвями – звезд ночных, —К древу с яблоками огненнейше-алыми…И второй раз с той поры, как с ней блуждали мы,Евы правнука чуть слышно прорекла:“Здравствуй, дерево добра и зла”.Как бы в страхе древо выспреннее дрогнулоИ пред ней в поклоне низком ствол свой согнуло…А на этот голубино-детский гласВмиг мной виденный явился КитоврасИ, приняв дитя руками смугло-лосными,Стал кормить его плодами лученосным