Без купюр о Магадане. Ироническая проза - Владимир Данилушкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Правда в прихожей жил в клеточке соседский хомячок, но даже пронзительная вонь грызуна не в силах была отвратить от наслаждения небольшой, но своей комнатой и обществом юной женщины с нежным ароматом ландыша за ушами.
Там было просто, но уютно: стояла ватная тишина, какая бывает при первом снегопаде: мысли кружат, словно снежинки, налипают друг на друга. Я падаю в сон, на зеленую тахту, недавно купленную в комиссионке, как на траву, раскидываю руки. Пружины у нее с диагнозом «усталость металла». Их бы на курорт. В стальном скрипе чудится мне небольшая радиопьеса. Привожу ее дословно:
– Если у вас 6-зарядный револьвер, то вы играете на 6-струнной гитаре. А если калаш, на арфе.
– Нет, у меня гранатомет, я играю на барабане.
– Тогда я дирижер, у меня начинается жор.
– А я бухгалтер, и у меня оригинальный номер – игра на счетах.
– А я судебный исполнитель. И арестовываю всю вашу музыку.
Через мгновение телефонная трель сверлит мозг. Да, впервые в жизни я обладал квартирным телефоном, побаивался его, учился с ним обращаться. От избытка чувств меня тянуло схохмить наподобие фотокора Ярцуняка: «колопарату», хотя и догадывался, что радости с того будет немного.
Звонил сам шеф, напрямую, минуя секретаршу, это смутило и возвысило меня в собственных глазах.
– Вам надо быстро подойти на летучку. Все уже собрались, только вас ждем.
Я примчался пулей, не потратив и трех минут. Не запыхался. Вот что значит 26 лет. Теперь-то аккурат 62 – с зеркальным разворотом.
Атмосфера в редакторском кабинете накаленная. Речь, как ни странно, шла о выпивке. Все в редакции предавались этому пороку и недоумевали, что редактор выделил кого-то одного. Слова произносились такие, что у меня дымилась голова. Громко, оглушительно стучало четырехкамерное сердце. И в каждой камере я сам, отбываю пожизненное наказание.
Хотелось безропотно отдаться в руки сухого закона. Так и не начав, по сути дела, питейную карьеру, я был готов поставить на ней крест.
Под раздачу попал редакционный художник: с утра до вечера он сидел за столом и ретушировал снимки – скоблил щеки передовикам производства, подмалевывал тонкой кисточкой брови, как это делают модницы. К вечеру все лица становились бритыми, похожими друг на друга, как фотороботы, хотя такого слова еще не было в ходу.
От художника исходил стойкий аромат «Шипра». Подозревали, что Коля употреблял парфюмерное средство внутрь, маскируя портвейн №13, но никому не удавалось застать момент этого колдовства. Маскировка – главное для разведчика. Художник-ретушер, как и редактор, в прошлом был фронтовиком и обладал военной хитростью и великодушием. Конечно, редактору надо было, выполняя спущенное сверху, с чего-то начинать, кому-то влепить отрезвляющий выговор. Как ни хорохорилась журналистская братия, как и выставляла себя пофигистами, нежное рефлектирующее нутро журналера оставалось беззащитно и часто ломалось даже от небольшой психологической перегрузки. Коля не явился исключением.
Глазом не моргнув, взял на себя упреки шефа, его тонкий сарказм, его юмор, от которого, казалось мне, у меня вот-вот спасует желудок.
На вопрос, что ретушер может сказать в собственное оправдание, тот тихонько встал, слегка, в силу своего роста, возвышаясь над столом и с характерной хрипотцой, заработанной во фронтовых окопах, сказал: «Старческий маразм, знаете ли, начинается».
Конечно, это не было шуткой, Николай никогда не пытался острить и платил алименты в две семьи. Обычно любая летучка, планерка, любое собрание в редакции не обходились без хохмы. Главным шутником был шеф. Это же, антиалкогольное сборище начиналось непривычно мрачно, но реплика художника заставила всех содрогнуться. И Тамара из отдела писем потом приставала с вопросами: мол, что такое геометрический хохот.
Николай не пришел в редакцию на следующий день: умер ночью.
Бывают, люди прозревают перед смертью, резко умнеют, их тянет говорить правду, ничего кроме правды. А где она – правда? Как далека она бывает от истины! О чем они хотели бы сказать, да не решались – из боязни, что не станут слушать, поднимут на смех. И теперь плохо слушают, но их это не чешет. Они рады отсутствию чесотки. После смерти окружающие могут спохватиться и обратить на ушедшего запоздалое внимание: ах, какой покойный был прозорливый. Жаль, мало пожил. Мы с ним так любили жизнь!
Говорят, есть у воды клеточная память.
Наверное, она и у водки есть.
Много раз доказано научными изысканиями, откровениями и прозрениями – того, что не даст память воды, дает память аква виты. Водой не помянешь ушедшего друга, лишь водкой. Правда, это грех. Священники говорят. Но мы и рождаемся, и умираем во грехе.
А может, водка не имеет клеточной памяти и призвана на то, чтобы человеческую память отшибать?
Главное, не зацикливаться, продумывать альтернативные варианты, такое требование времени. Вот говорят, вызываю огонь на себя. А на меня? А на тебя – воду. Живая и мертвая вода. Когда вода кончается, в ход идут деньги – тоже вода. Конь-огонь, напои нас любовью!
Что собирает и примиряет магаданский бомонд, так это поминки. Проводили человека в последний путь, стоим кружком, смотрим друг на друга, пытаясь определить, кто следующий. У нас личная гигиена, как и личная жизнь – обобществленная. И смерть тоже – на миру.
Переглядываемся: кому теперь водить. Кто на сей раз дуба даст? А ведь на Севере не растут дубы! Кто врежется в березу? В карликовую. Вам доводилось присутствовать на похоронах карлика, пигмея? А великана, три центнера весом?
Старая с косой дает передышку нашему кругу. Уходит к горнякам, рыбакам, переворачивает сейнер, намораживая на палубе опасную массу льда, пускает под откос автопоезд.
Несчастия со старшими товарищами в первые часы воспринимаются как воздаяние им за то угнетение, которому тебя подвергали. Гоняли за водкой в Центральный гастроном. Месть. Но жалость и горечь внезапно набрасываются и душат за горло.
Сколько живу в Магадане, не могу смириться с местной похоронной традицией. Покойников увозят хоронить по месту рождения. В багажном отделении самолета. Возможно, опасаясь осквернения родных могил в Магадане. И еще чтобы не хоронить два раза. У нас ведь в порядке вещей при переезде на «материк» возможно выкопать гроб с прахом члена семьи и переправить по месту нового жительства родственников.
…Я проснулся ровно в девять, хотя уже должен быть в это время на работе. Поцеловал жену и убежал в редакцию, и первый, кого увидел, поднимаясь по лестнице, был наш художник Коля: что-то сказал мне одобряющее как старший товарищ, и я понял, что все, что мучило меня, было лишь ночным кошмаром, а что на самом деле я все еще не проснулся, продолжаю пребывать на другом уровне сна, и что мне, пожалуй, не надо спешить с просыпанием, будильник – мой лучший друг, не даст в обиду ни в одном из снов. И вообще-то я никуда не спешу в XXI веке, я работаю на дому, я всегда на посту, круглые сутки и потому на самом деле никогда не расслабляюсь. Разве что когда уеду в свою дачную избушку за двадцать семь километров от дома. Зажгу печурку старыми газетами, заварю чай. Я работаю на дому и не жду, что мне за это доплатят. Варю картошку на дровах, она и во сне отличается приятным вкусом и приятно греет душу, как в детстве, отхаркивающим ароматом и крахмалом.
Как горячий нож сквозь масло, скольжу из одного сна в другой, пробуждаюсь 62-летним, и первое, что вспомнилось, – действительный факт: один наш тогдашний сотрудник, вовсе не художник, а заместитель ответственного секретаря, умер на рабочем месте, его товарищам по цеху не было времени вызвать «Скорую помощь». Обычно ее вызванивают в подобных случаях, хотя и знают, что медицина бессильна. Но вроде как приличия требуют. И еще что открылось вдруг: именно замответсека, тоже фронтовик, а не художник сказал, про старческий маразм.
Положили мертвого на пол, а сами за стол, чертят макеты. Прости, мол, Костя, газету никто не отменял. Типография ждет, надо засылать материалы, курьерша Екатеринка застоялась, бьет копытом. График – выше смерти и жизни.
Потом, повзрослев, несколько лет я работал за Костиным столом, мебель в стиле дальстроевского рококо, и было, что кровь шла из носа, прямо по тексту поговорки. Но, если Москва слезам не верит, то эта работа не снисходит ни к крови, ни к самой смерти. Неважно, живешь ты близко, далеко ли от места работы, она в тебе. А умерший проживал от редакции еще ближе меня.
Теперь вот энергосберегающие электролампочки. Несколько дней назад увидел их в передаче телевидения. Обрадовался, что стали звездами экрана. Из трубочек, выгнутых наподобие иероглифов, наполненных инертным газом, струится яркий и ласковый, словно мама, свет. Он мне нравится. Глаза меньше устают. И экономия образуется. Только 5 процентов энергии в приборах двадцатого века, лампах накаливания, это название уже освоил мой первоклассник-внук – расходуется непосредственно на выработку света, остальное уходит в тепло, вольфрамовая (волчья пена) нить нагревается до сумасшедшей температуры, при которой другие металлы растекаются жидкостью.