Могила Греты Гарбо - Морис Одебер

Она прослыла скупой из-за постоянной воздержанности во всем. В расцвете славы она приезжала на студию на старом, запыленном, работающем с перебоями бьюике. К тому же подобную репутацию еще больше подтверждала мелочность, с которой Грета обсуждала условия контрактов, спорила с могущественным Луисом Б. Майером (он так и не смог простить ей этого), и решилась как-то (в 1928 году!) на дерзость, которую стоило назвать забастовкой, хотя никто не осмеливался так говорить: «Метро-Голдвин-Майер» отказалась повысить ей гонорар, и она отправилась в Швецию, откуда не возвращалась до тех пор, пока ее требования не были удовлетворены. В следующем году она получала пять тысяч долларов в неделю. Появление звукового кино, уничтожившего многих (в том числе и Гилберта, который с большим трудом восстановился позже), сыграло ей на руку: ее голос соответствовал облику. Крах 1929 года[30] не пощадил Грету — ее банк пошел ко дну. Но уже через три года на ее счету лежало тридцать две тысячи долларов, и вскоре за каждый фильм она стала получать двести семьдесят тысяч. С этого момента деньги уже ничего не значили.

Нельзя сказать, что Луис Б. Майер был чудотворцем или человеколюбцем. Сэмюэль Голдвин вообще наводил ужас. Трудно было найти в те времена продюсера, которого волновало бы искусство, за исключением, пожалуй, Карла Лемле из компании «Юниверсал», да и то потому, что он сделал ставку на рентабельность в эту нищую для всех эпоху. Они умели ловко подавлять любое сопротивление: сломали Штрогейма, так ожесточенно воспевавшего «аристократическое удовольствие быть недовольным», что его стали ловить на слове. Унижали таких звезд, как Гейбл и Флинн, предлагая настолько нелепые сценарии, что те вынуждены были отказываться, — предлог, чтобы вышвырнуть их за дверь. Старлетки использовались как удобное сырье, их «одалживали» то на одной, то на другой студии, и права голоса они не имели.

Только против нее они ничего не могли сделать; несомненно, благосклонность зрителей защищала ее: каждый, даже самый плохой (не приносящий прибыли) фильм с ее участием оборачивался ее личным успехом. Однако дело не только в благосклонности. Думаю, зрители так и не сумели понять этот феномен: по джунглям, где каждый борется за выживание и рвется к вершине, ленивой походкой, с отстраненным видом прошелся странный зверь.

Она работала с отдачей, но в определенное время всегда возвращалась домой, и никакая необходимость, срочность, никакие угрозы и уговоры на нее не действовали: ни одного часа, ни одного дня в жизни она не работала больше положенного. Когда студия отказывалась повышать ей гонорар, она уезжала и не появлялась, пока не примут ее условия. Случайно попав в кино, она готова была в любую минуту оставить его. Подобное поведение бросало вызов обыденности; стоит прибавить к этому еще и странность (с точки зрения жителей этого города) ее личной жизни. Неудивительно, что она внушала некоторый трепет. Однако ошибочно видеть холодный расчет там, где есть лишь равнодушие. В конечном счете Голливуд выдумал легенду: шведский сфинкс. И она превратилась в удивительную загадку. Каждый говорил: «Рядом с ней ни в чем нельзя быть уверенным». Возможно, уход Стиллера — ее вина, может быть, она и вправду была тем «кораблем без якоря», о котором говорила после похорон, и поэтому позволила увлечь себя.

Режиссерство сродни созиданию: изобретение мира — от луж до самых звезд. Возомнить себя Богом — искушение, которому часто поддаются режиссеры. Они творят самих себя в основном из-за того, что пока им недоступно созидание вселенной. Так было у Стил- лера. Действительно, какой путь пришлось ему пройти от маленького Мойше Шацмана, поспешно рожденного в 1883 году на одной из перенаселенных улиц хельсинкского гетто женщиной со слабой психикой, которая покончила с собой четыре года спустя (через год то же самое сделал и его отец), до великого Морица Стиллера, почти разорившего своих продюсеров в 1923 году, когда он снял «Сагу о Йесте Берлинге», и полностью разорившего их через два года — во время подготовок к съемкам «Одалиски», так никогда и не вышедшей в свет! Как крепки были зубы и силен аппетит у сироты, подобранного из жалости, студента старших классов раввинского училища, затейника пирушек и попоек, умевшего глотать обиды и водку, когда он влюбился в знаменитую певицу Анну Петтерсон-Морри и отыскал ее в Швеции, где она ввела его в мир кинематографа. И Стиллер начал ваять фильм за фильмом, одерживать победу за победой, ловкий обольститель не без цинизма, оригинал во вкусах и желаниях, мелочно и настырно заботящийся обо всем сразу, обожаемый, ненавидимый, унижаемый, терпящий поражение здесь, но добивающийся необыкновенного триумфа в Германии своей «Сагой»… В Швеции он встречает ее и увозит с собой, погружает в роскошную мишуру и декорации, собственно говоря, выдумывает ее и вдруг, оступившись, уступает свое открытие Пабсту[31] (так продают на рынке свою самую плодовитую телку), который снимает ее в «Безрадостном переулке».

Этого великолепного деспота и его послушное творение Майер пригласил в Америку, когда был проездом в Европе. Европу Стиллер оставил без сожаления: старый мир был слишком мал для его масштабов, перед ним открывалась новая жизнь с достойными соперниками и публикой, которую предстояло покорить. Приключение оказалось не столь победоносным, и солнце, встретившее их, светило не для него.

Сначала ему предстояло стать достойным Голливуда, выдержав долгое ожидание, особенно невыносимое для того, кто считает, что его ждут с нетерпением. Первое предложение — фильм «Поток» по роману Бласко Ибаньеса — было адресовано ей; Мориц ждал, что ему поручат постановку, но ее доверили Монта Беллу. Они не знали, чего ждать от Стиллера; Монта Белл не сделал из фильма ничего неожиданного, но картина очаровала зрителя и продвинула Грету вперед. Талберг[32] все же предложил ему поставить «Соблазнительницу». Мориц, видимо, посчитал, что он по-прежнему в Европе и вправе вести себя так, как ему заблагорассудится. Через несколько часов работы он восстановил против себя всю съемочную группу, и спустя десять дней, не колеблясь ни минуты, Талберг заменил его на Фреда Нибло. Стиллеру оставалось жить еще два года, но его настоящий конец наступил именно в эту минуту. Его гордость была уязвлена, здоровье подтачивала смертельная болезнь. Он безрадостно волочил исхудавшее тело по съемочной площадке фильма «Отель „Империал“», почти не обращая внимания на Полу Негри[33]. Провал картины был очевиден, он был к ней совершенно равнодушен. Острый приступ ревматизма отстранил его от мира и не повлиял только на вспышки ревности из-за романа, завязавшегося между его протеже и Джоном Гилбертом. Вскоре он уже не представлял собой ничего или, возможно, стал тем, кем был на самом деле, — озлобленным евреем, жаждущим взять реванш, грубым и не особенно щепетильным, великолепно умеющим своим внешним видом пускать пыль в глаза и обнаружившим в конце концов, что его дом стоит на песке.

Он умер в 1928 году. Не много людей пришли на его похороны.

Принято говорить: Голливуд. Но ошибочно не использовать множественное число, упоминая об этом городе. Невидимые границы, не имеющие никакого отношения к географическим, делят его на множество частей. Определяющими в этом делении оказываются: достаток, должность, раса, хитроумие, известность. У черных здесь нет никаких прав, за исключением права работать прислугой, правда, они допускаются в «Ампекс» — кабак, где некоторые из их братьев по крови, самые знаменитые, играют в оркестре. В большую часть клубов невозможно попасть, они закрыты даже для евреев, что парадоксально для города, где евреи правят на каждой студии. В шесть огромных усадеб в верхней части Саммит-Драйв также никто не имеет доступа.

Скрытые в глубине просторных автомобилей, звезды следуют каждая по своей траектории и собираются вместе лишь небольшими группками, чтобы поиграть в теннис (у многих имеются личные корты), поплавать (бассейнов в городе больше, чем жителей), напиться или заняться любовью. Одиночество, в котором заперла себя Грета, удивляло лишь потому, что оно было чуть более выраженным, чем у остальных жителей города. Чарли Чаплин, например, редко выходил из дому и мало кого принимал — только близких друзей или деловых партнеров, перед которыми беспрерывно разглагольствовал. «Остерегайтесь тех, кто не умеет молчать, — предупреждал Штернберг. — Впрочем, с приходом звука в кино мистер Чаплин утратил весь свой талант: голос, которым говорил изображаемый им клоун, совершенно не сочетался с его образом. Я предлагал ему выражаться более оригинально: с помощью отдельных звуков или урчания живота, но этот человек слышит только себя. Как и я».

Тем не менее, в некоторых случаях (свадьба, премьера, вечеринка) можно стать свидетелем большого сборища, когда город дает лицемерное представление сам себе, изображая всеобщее единодушие: влажные поцелуи, рассеянные комплименты… Подобные встречи служат основным материалом для хроник и составляют счастье зевак, именно такие сборища изображают перед всем миром несуществующий город, скрывая пошлую реальность злых сплетен и разгульных вечеринок, реальность, в которой лишь некоторые на короткое время могут обрести собственное лицо, ничем не запачканное. Прогнивший город, как сказал дружелюбный мужчина средних лет. Конечно, но в нем много работали, и даже с энтузиазмом и простодушием, хотя на обратной стороне карт часто скрывалось неприглядное.