Евтушенко: Love story - Илья Фаликов

Судя по всему, старик Чуковский полагал, что Евтушенко и есть этот синтез. Однако волнует его больше то, что актуально, то есть маяковская часть Евтушенко. Возможность листовок для тюрем.

Евтушенко верен Маяковскому, но пространство его приоритетов определенно расширяется. У него есть беспощадное во многом рассуждение о парадоксе поэта в чистом виде: «Я часто спрашиваю себя — почему именно Мандельштам, совершенно не политический поэт, стал первым, написавшим стихотворение о Сталине, подобное персту, указующему на убийцу, прячущегося под добродушной улыбкой отца нации? Потому, может быть, что Мандельштам был только поэтом и никем больше, то есть незащищенным не только от внешнего мира, но и от собственных неудержимых, самых рискованных порывов. Мандельштам не был застрахован ни надменным аристократизмом Ахматовой, ни кокетливой аристократичностью Пастернака. Пастернак играл в ребенка. Мандельштам был им».

Я тоже потерял в себе ребенка.Не омрачайся, чудо соверши,поэзия моя — моя клеенка,дитя базара и дитя души!

Так что́ — Мандельштам? В нем исток и сходство? Евтушенко говорит без ложной скромности: «Поэт, который когда-то первым сказал, что Сталин убийца, — погиб в Сибири. Поэт, который первым через тридцать лет снова сказал, что Сталин убийца, — родился в Сибири».

Памяти Чуковского он пишет «Паруса».

Вот лежит перед морем девочка.Рядом книга. На буквах песок.А страничка под пальцем не держится —трепыхается, как парусок.

Море сдержанно камни ворочает,их до берега не докатив.Я надеюсь, что книга хорошая —не какой-нибудь там детектив.

Я не вижу той книги названия —ее край сердоликом прижат,но ведь автор — мой брат по призваниюи, быть может, умерший мой брат.

И когда умирают писатели —не торговцы словами с лотка, —как ты чашу утрат ни подсахари,эта чаша не станет сладка.

Но испей эту чашу, готовуюбыть решающей чашей весов,в том сраженье за души, которые,может, только и ждут парусов.

Не люблю я красивых надрывностей.Причитать возле смерти не след.Но из множества несправедливостейнаибольшая — все-таки смерть.

Я платочка к глазам не прикладываю,боль проглатываю свою,если снова с повязкой проклятоюв карауле почетном стою.

С каждой смертью все меньше мы молоды,сколько горьких утрат наявуканцелярской булавкой приколотопрямо к коже, а не к рукаву.

Наше дело, как парус, тоненькобьется, дышит и дарит свет,но ни Яшина, ни Паустовского,ни Михал Аркадьича нет.

И — Чуковский… О, лучше бы издалипоклониться, но рядом я встал.О как вдруг на лице его выступилото, что был он немыслимо стар.

Но он юно, изящно и веселофехтовал до конца своих дней,Айболит нашей русской словесности,с бармалействующими в ней.

Было легкое в нем, чуть богемное,но достойнее быть озорным,даже легким, но добрым гением,чем заносчивым гением злым.

И у гроба Корнея Иванычая увидел — вверху над толпойон с огромного фото невянущеулыбался над мертвым собой.

Сдвинув кепочку, как ему хочется,улыбался он миру всемуи всему благородному обществу,и немножко себе самому.

Будет столько меняться и рушиться,будут новые голоса,но словесность великая русскаяникогда не свернет паруса.

…Даже смерть от тебя отступается,если кто-то из добрых людейв добрый путь отплывает под парусомхоть какой-то странички твоей…

Здесь и общая с Чуковским привязанность к Некрасову, и воспоминание о «Курином боге», и тот самый идеализм, из которого, может быть, рождаются тексты листовок.

В шестидесятых в пионерском журнале «Костер» — у Льва Лосева, работавшего там, — Бродский напечатал свой перевод песни битлов «Yellow Submarine» — «Желтая подлодка».

В нашем славном городкеЖил один моряк седой.Он бывал в таких местах,Где живут все под водой.

И немедленно тудаМы поплыли за звездойИ в подводной лодке тамПоселились под водой.

2 раза: Есть подлодка желтая у нас,              желтая у нас,              желтая у нас.

Мы живем внутри воды.Нет ни в чем у нас нужды.Синь небес и сильный знойПодружились с желтизной.

Между прочим, это чуть ли не единственное стиховое пересечение Бродского с Евтушенко: с его «Балладой о пятом битле» (2007).

В желтой субмарине,в желтой субмаринечетверо мальчишек-англичанфлотский суп варили,черт-те что творили,подливая в миски океан.

В общем, шло неглупосотворенье супаиз кипящих музыкальных нот,и летели чайкамилифчики отчаянно,и бросались трусики в полет.

Рык ракет был в роке.Битлы всей Европедоказали то, что рок — пророк.Спицы взяв и шпульки,мамы-ливерпулькисвитера вязали им под рок.

Ринго Старр, Джон Леннончуть не на коленяхумоляли зал: «Be kind to us!Нам не надо стольковоплей и восторга.Мамы так хотят послушать нас!»

Но ливерпульчатасловом непечатнымне посмели обижать людей.Если уж ты идол,то терпи под игомобо-жа-те-лей!

А одна девчонка —битловская челка,от стихов моих сходя с ума,начитавшись вволю,подарила Полюпо-английски «Станцию Зима».

Стал искать Маккартнина всемирной картестанцию мою карандашом,где я уродился,как в тайге редиска,и купался в речке нагишом.

Вот мне что обидно —вроде пятым битломпо гастролям с ними ездил я,да вот не успели —вместе мы не спели!Но сегодня очередь моя!

Я во время онообнял Йоко Ононад могилой Джонав Сентрал-парке в городе Нью-Йорк.Носом субмаринак Джону ход прорылаи прижалась, чуть скуля, у ног.

Ангелы не скажут,где сегодня вяжутмамы, вновь над спицами склонясь.Им важнее, право,дети, а не слава.Мамы так хотят послушать нас!

Знают наши мамы:все могилы — шрамынашей общей матери-земли.В желтой субмарине,в желтой субмарине,в желтой субмаринес битлами друг друга мы нашли!

Что общего между этими двумя вещами? Детство, если не детскость. Но не только. Евтушенко, естественно, притянул одеяло к себе и к своей теме шрамов матери-земли, но и Бродский высказался по-своему, а точнее, как ни странно, — по-евтушенковски: с подтекстом. Он сделал упор на желтизне, переведя стрелки на метафору существования своего поколения то ли внутри бульварщины определенного толка, то ли в прорве азиатчины. Возможно, есть тут и намек на еврейство: у Бродского ведь тогда было и стихотворение «Песенка о Феде Добровольском»: