Там, где престол сатаны. Том 2 - Александр Нежный

– Покша?! – волнуясь, будто перед свиданием с Аней, спросил Сергей Павлович.

Игнатий Тихонович утвердительно кивнул.

– И роща Юмашева, – все с тем же теснящим сердце чувством указал доктор.

– Она самая, – отозвался доброжелательный старичок и посоветовал соседу и гостю града Сотникова немедля обратить взор налево, в ту сторону, куда в низких зеленых берегах несет свои воды вечнодева-река и где на краю заливных лугов видны белые стены, башни, и синяя кровля, и охряные маковки собора. Сергей Павлович незамедлительно внял его совету, оборотился, глянул и тотчас почувствовал, что в груди у него набух и готов пролиться слезами тяжелый горячий ком. Он с трудом сглотнул и прерывающимся голосом спросил:

– Сангарский?

– Точно! – просиял здешний уроженец, гордясь открывающимися видами Покши, Юмашевой рощи и Сангарского монастыря, словно все это было неотъемлемой частью его благоприобретенного имения. Он говорил что-то еще – кажется о немыслимой, всепокоряющей красоте весеннего половодья, когда вольно разлившаяся по лугу вода подступает к стенам монастыря, и он отражается в ней вместе с голубым небом, белыми стенами и охряными куполами…

– Диво дивное! – восклицал Игнатий Тихонович, но Сергей Павлович почти не слышал его. Он стоял, держась за переплет окна, и неотрывно смотрел на монастырские стены, нежно розовеющие в лучах поднявшегося над Юмашевой рощей солнца.

И дед Петр Иванович, и брат его старший (а о младшем не хотел и думать), и старец Иоанн, и отец старца, и отец отца, и все, какие были и жили в Сотникове Боголюбовы, протоптали тропу к монастырским воротам, последним же прошел по ней Петр Иванович. У кого он был в этот последний раз? Надо думать, у Гурия. И в келье у него схоронил Завещание? Скорее всего. А как же бандиты этого Гусева, он же, оказывается, Лейбзон, один из красных выблядков избранного народа, – они ведь в келье были и всю ее, надо полагать, обшарили? Не нашли. Либо плохо искали, либо Гурий указал Петру Ивановичу надежный тайник вне кельи, в каком-нибудь монастырском углу. Не нашли и старика пытали, а он уже и так был не жилец. Адриан говорил, ему жить оставалось всего ничего. Написано: скоропостижно скончался после допроса. Читай: убили. И выбросили, будто падаль.

– Вам нехорошо? – встревожился Игнатий Тихонович, увидев переменившееся лицо Сергея Павловича.

Тот вздрогнул.

– Так… мысли всякие…

– А вот, гляньте… во-он, по правую руку, у реки… там берег высокий… деревенька… И название ей – Высокое. Ах, какие сады вишневые! Сказка! Видите?

Сергей Павлович увидел наискось отходящую от шоссе и спускающуюся вниз глинистую дорогу, всю в буграх и промоинах, деревянный ветхий мост через глубокий овраг и за ним ту же дорогу, теперь поднимающуюся вверх, к избам, за которыми в ясном воздухе низко висело огромное темно-красное облако.

– Это все вишня! – радостно прокричал Игнатий Тихонович с видом человека, выхлопотавшего у матери-природы столь щедрое плодоношение. – Вам непременно… непременно следует в этих садах побывать! Парадиз! И Покша внизу…

Автобус тряхнуло, Сергей Павлович качнулся и сел. Въезжали на мост через Покшу. Ответь, река, безмолвно воззвал он, точно на пару с местным летописцем стал пантеистом, идолопоклонником и язычником, поклоняющимся дереву, воде и огню, ответь, помнишь ли сродников моих по плоти, Боголюбовых, а среди них Петра Ивановича, священника, они, впрочем, всем были священнослужители, но Петр Иванович один из них во всякое время и всякую пору года, имея, кажется, дом на высоком откосе, мог наблюдать Покшу, покрытую льдом, и берега ее, заметенные снегом, и буйный ее разлив по весне, когда она тратит накопившиеся в долгом сне силы и затем, успокоившись, возвращается в свое русло и неспешно плывет к реке большой, а та – к реке огромной, питательнице холодного моря, и летом, умиротворенную, светлую и тихую, как сегодня, и осенью, с водой стального цвета и белой утренней изморозью на пожелтевшей жесткой траве? Его помнишь ли? Помнишь ли, как плескались в тебе трое братьев, из которых младший все предал: и реку, и сосны над ней, и луг этот вольный, и вишневое, темно-красное облако, и монастырь с белыми стенами, и сам град Сотников, свою колыбель и землю своего возрастания? Помнишь ли страдалицу Прасковью Антиповну? Омыла ли ее слезы? Хорошо ль укачала для вечного покоя? Утешила ли ее материнское сердце, истосковавшееся по сынку Алешеньке? Шепнула ли ей на прощание, что и Алеша, а в монашестве – Адриан, ее любил, к ней рвался, но был уловлен в предательские сети и сгинул неведомо где?

Осталась позади Покша. Слева высились сосны, справа тянулось мелколесье, а впереди уже видны были автостанция, бензоколонка и транспарант: «Сотникову – 500 лет». Дальше начинался город: дома, улицы, сады, колокольня с голубым куполом и золотым крестом в мареве солнечных лучей светлого летнего утра.

– Поздравляю с прибытием на родину ваших предков, – с такими торжественными словами обратился Игнатий Тихонович к доктору Боголюбову, когда тот вышел из автобуса и оглянулся по сторонам.

– Вот я и приехал, – растерянно промолвил Сергей Павлович.

3

Пребывая в Сотникове, урывками читал переданную Игнатием Тихоновичем Столяровым рукопись.

Улыбался, думал, горько смеялся и безмерно страдал.

В начале было слово такое:

На труд сей ниспошлите благословение, боги земли родной, боги лесов, воды и полей! И вы, боги небес, звезд, туманов и дождей, обратите милостивое внимание на дерзостное усилие старого человека, пожелавшего остановить и запечатлеть быстропроходящее время. Время есть вестник смерти; летопись же эта, благосклонный читатель, есть залог жизни неистребимой, жизни непрерывающейся, жизни вечной. Пусть смертному тяжко бороться с Хроносом – но никогда не выпадет удачливый жребий робкому и не улыбнется судьба заранее отчаявшемуся. Не рождается на свет человек без призвания: у всякого (или почти у всякого) оно есть. Счастлив, кто обнаружил его в себе еще в юные годы и не зарыл, как нерадивый раб, не метнул полученный в дар от богов драгоценный бисер под ноги свиньям и не убоялся ответственности, каковую накладывает служение призванию. Однако – увы – сколь немногочисленны примеры подобной гармонии! И напротив: на каждом шагу встречаются люди, так и не уяснившие себе своего назначения, пробежавшие, проспавшие, прогулявшие его, и потому страшно терзающиеся своей глубочайшей внутренней неустроенностью. Ошибочно ли будет мнение, будто в России едва ли не каждый по различным причинам проскакивает мимо своего места и оттого отвращается от честного труда, пьет горькую, тиранит домашних и сгорает во цвете лет? И Отечество наше не расшаталось ли само от бесконечного шатания в нем народа и скрипит всем своим государственным остовом, трещит по швам и вот-вот потеряет свои исторические скрепы? И меня в оную пору по моему неразумию, а также по убогому желанию иметь пусть небольшой, но верный кусок хлеба прельстила математика и учительство. Я, может быть, даже любил детей и рад был сообщить им мои знания. Но пробил однажды час, я занялся летописью и только тогда уяснил, в чем состояло мое истинное призвание. Не могу передать, с какой тоской озирал я прожитые годы! Как страдал, что я стал стар, что память моя ослабела и что моя плоть стонет от долгого напряженного труда! Как унывал и отчаивался, сравнивая мою жизнь с той самой бесплодной смоковницей, какую по христианскому вероучению надлежит срубить и бросить в огонь! Скорее всего, в этом огульном осуждении моих учительских трудов я был не вполне справедлив, ибо имею не один отзыв учеников, благодаривших меня за мои уроки и за мое посильное участие в их судьбах. Но страшный суд не тот, что якобы ожидает нас в посмертии, а тот, которым человек судит себя сам. Минуло, однако, время разбрасывать камни, и, утерев лившиеся слезы, велел я себе немедля приниматься за дело. Надо было успеть до ухода составить мою летопись. В разных архивах я побывал, тьму книг прочел, со многими людьми беседовал, причем наши разговоры плавно перетекали от истории и судьбы Сотникова к истории и судьбе России и наоборот, что в конечном счете привело меня к нехитрой мысли из моего математического прошлого – о целом, каковое всегда можно определить по весьма небольшой его части, и малой части, сохраняющей все свойства целого. Человек добросовестный, я решил начать ab ovo,[27] для чего немало дней провел в наиглавнейшем хранилище древних рукописей и актов, а также в иных, менее известных, но ценных для терпеливого исследователя архивах. Из сопоставления различных источников, их взаимодополнения мало-помалу вырисовалось поселившееся на здешних землях в девятом-десятом веке некое племя, в котором наша история впервые обрела более или менее узнаваемое лицо.

4

Жиуще зде племя, сущее от рода словеньска. Бяст муж зело велик и могутен, ему имя Покша, и пришед сей Покша и седе с родом своим по реке, отчего нарекли ю Покша, а народ – покшане. Покшане живеху звериньским образом, живуще скотьски: убиваху друг друга, ядяху вся нечисто, и брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девиця. Пришед сей Покша в нощи к реке и зре в воде деву нагую, имаше пьрси яко холмы малыя, и вся у нея лепо и спереду и сзаду, а спереду бысть у нея потайное срамное и блудное для жжения мужеского похотенья, а идеже зад бысть у нея чюдно место, рекомое жопа. Все то паки и паки зрел Покша при блистанье нощного светила и распаляхуся похотливым мечтаньем возжелал девицю поять. Имея уд восставше зело тверд и образом яко уд жребячьий, глагола Покша девице, прииде сей час до меня и почнем любы творять елико хощем. Даси мне, и хорошо будет. Девица именем Млада ему глагола, не хощу с тобой сраму имети, аще творю любы с братьем твоим, Премиром, с им же ты от единой матери рождшася. Како мне очернить его срдце. Его ожидаю в месте сем, и почнем зде с Премиром любы творити. Три жены имеешь; к ним ступай с своим коньским удом. Взъярихуся Покша от ю предерзостныя речи и схвати Младу и повали на земь и направи уд в младено место, у покшан рекомое пъзда. В сей час явихуся на брег реки Премир и зря сие и слыша вопли Млады рек Покше, не простирай руце свои к девице и удали от ю врат уд свой, бе моя она и желаю зачати с нея сына, добра мужа и воя хоробраго. Доколе брате будем яко скоти? Рече Покше злый дух, возми камень и удари и. Вземъ Покша камень и уби Премира. Бысть таче глас подобен грому от земли, воды и лесных древ, глаголаша Покше и его вопрошаюша: «Кде есть брат твой?» Рече Покша: «Еда стражь есмь брату своему?» Отвечаху ему вси и от вся: «Кровь брата твоего вопьет к земле и к всему что на ней и к небу и к всему что на нем, и будеши сте-ня и трясыйся до живота своего, а род твой изблюет тя». Сообща повяза род Покшу и вложи его яко умерша в малый ковчежец, и ковчежец сей поплываша по реке неведомо куда. Едины устами глаголаша покшане ему вослед, что де и уд с тобой. По сем устрояху трызну над Премиром и творяху кладу велику, и възложаху и на кладу и сожьжаху мертвеца, и по сем собравше кости вложаху в судину малу, и поставляху на столпе на пу-тех. С той поры Премир покшанам стал яко бог, и костям его поклоняхуся и дубу в лесу, убо дуб сей есть его дух.