Россия и ислам. Том 2 - Марк Батунский

Например, тот же Кауфман уверял, что лишь русская административная система, но вводимая с оглядкой, со значительными коррективами, позволит «водворить… стройный внешний порядок…»100 и посредством «органической деятельности»101 в итоге (это уже решение межведомственного так называемого Азиатского комитета за 1875 г.) добиться «возможно полного слияния» Туркестана с Россией102.

Но было бы неверным полагать, что имелось в виду создание тотально-унифицированного механизма.

Реально мыслящие теоретики и практики как-то смутно, но сознавали, что такое макрообразование, как Российская империя, беспрестанно присоединявшее к себе восточные территории, может быть только:

– в плане структурном – сложно интегрированным многообразием уровней, компонентов и т. д.;

– в плане функциональном – многоуровневой, «многоэтажной», системой, действующей как единое целое (но при этом в составе его прежним иерархическим уровням предстоит преобразование в разные «уровни работы» всей системы, вследствие чего уже окажутся неадекватными характеристики «высший» и «низший»);

– в плане генетическом – появление внутри имперской системы любого генетически более позднего («высшего») уровня оказывалось возможным лишь на основе формирования «низшего» уровня. Вместе с тем «высшие уровни» (в нашем случае – «русско-православная культура») качественно преобразуют «низшие» («азиатские» = «нецивилизованные»), но так, что они проходят путь дальнейшего развития, не теряя своего значения, выполняя свою подчиненную роль в общей системе ориентации и регуляции целенаправленно-общеимперской деятельности.

Все это, конечно, была идеальная схема, более или менее успешная реализация которой всячески затруднялась общей неспособностью царизма адаптироваться к меняющимся политическим, социальным и экономическим условиям. Как убедительно показал недавно D.T. Orlovsky103, в этом отношении пореформенная Россия далеко отставала не только от европейских, но, вероятно, и от ряда азиатских (в том числе мусульманских) режимов. Ее правительство не сумело решить главную из поставленных эрой модернизации задач: поставить под контроль процесс социальных трансформаций и обеспечить политический консенсус путем расширения политического участия групп, господствующих в обществе и в экономике.

Послушаем далее Орловского.

В заключении своей книги он делает попытку поместить опыт России в контекст общеевропейского и общемирового развития во второй половине XIX в. По его мнению, Россия в этот период заметно отличается по степени развития социальных и экономических институтов, а также по степени экономического развития от таких европейских стран, как Англия, Франция, Пруссия или Австрия. Россию часто считают примером крайнего развития абсолютизма или даже утверждают, что российский абсолютизм – иного типа, чем европейский (а я уже рассказывал о непрекращающейся и поныне дискуссии на тему: был ли он, этот абсолютизм «азиатским», образчиком «восточного деспотизма» и т. п.). Для Российской империи характерны неограниченное самодержавие с многовековой историей бюрократического правления и наличие единственной в своем роде социальной структуры (огромный удельный вес крестьянства; политически слабое дворянство; «полуазиатское купечество» и т. д.). В то же время в сравнении с Оттоманской империей, Китаем и Японией Россия 60-70-х годов XIX в. выглядит более развитой с точки зрения национального единства, экономической и военной мощи. Таким образом, полагает Orlovsky, возникает определенная шкала, позволяющая сравнивать историческую роль административной и политической элит в странах Европы и Азии, на которой Россия занимает срединное положение.

То, что Россия находилась в более тесных отношениях с европейскими державами, чем Китай и Япония, затемняет следующий очень важный факт: на протяжении 60-х гг. XIX в. в структуре мировой политики и экономики произошли изменения, сблизившие Европу и Азию в гораздо большей степени, чем когда-либо в прошлом. В период с 1848 по 1875 гг. возникла мировая экономика, связавшая между собой различные части света. Таким образом, развитие модернизационного типа институтов шло не только в Европе и в России, но и в других районах земного шара. Административные и политические элиты Запада столкнулись со сходными экономическими, политическими и социальными проблемами. Их ответы, а часто и теоретические обоснования этих ответов, повлияли на программы реформаторов и в России, в Оттоманской империи, на Дальнем Востоке.

Во всех случаях задача административных элит и политических руководителей состояла в том, чтобы обновить традиционные политические институты и, возможно, политические культуры в целом, столкнувшись с вызовом, предъявлявшимся им и внутренним социальным и экономическим развитием, и агрессивными притязаниями извне. Сознательное приспособление новых или заимствованных политических форм и методов к существующим политическим культурам составляет то, что Orlovsky именует «консервативным обновлением». Общая цель его представителей сводилась к тому, чтобы допустить необходимую модернизацию политической, экономической и социальной жизни, избегнув падения режима в результате внутренней революции или же внешнего завоевания104. Единая волна, захватившая политическую и административные сферы во второй половине XIX в., представляла собой поиск «консервативного синтеза», который позволил бы сохранить – или даже значительно увеличить – могущество нации. «Торийская демократия» Дизраэли в Англии, «либеральная империя» Наполеона III, Пруссия, а затем Германия Бисмарка, Австрия в период, завершившийся «компромиссом» 1867 г., а также Оттоманская империя, Китай и Япония периода реформ – все они дают пример единства опыта вопреки различию уровней экономического развития и разнородности культурных традиций.

По мнению Orlovsky – вполне справедливому, – в этом же ряду находится и эпоха реформ Александра II. В России, как и в других странах Европы и Азии, смысл политического развития состоял, доказывает Orlovsky, в осознанном стремлении перейти от политики традиционного абсолютизма и бюрократической практики к новому институциональному и политическому порядку, предполагающему контролируемое участие экономических и политическиких элит105.

В соответствии с этим взглядом существует внутреннее единство между постепенным расширением парламента в период Второй империи во Франции и попытками вестернизированной бюрократии в Оттоманской империи и Японии расширить сферу легитимизированной политической деятельности.

В среде российской бюрократии соперничество между теми, кто стремился преобразовать традиционную политическую культуру, реформировав институты, а также идеи, оправдывавшие их существование, и теми, кто пытался защитить традиционное самодержавие, особенно заметно.

Противоречивые комбинации установок на приближение к европейскому типу институционального и политического развития и попыток сохранить противостоящие им структуру и тип поведения ясно сказывались и на этосе в тех регионах империи, где общая ситуация еще более осложнялась конфронтацией власти с мусульманским населением.

Рассмотрим более подробно политику «устроителя Туркестанского края» генерала Константина Петровича фон Кауфмана, опираясь на данные столь видного миссионера и русификатора, как Н. Остроумов, на протяжении ряда лет имевшего возможность общаться с этим незаурядным государственным деятелем и придавать соответствующей эмпирической информации собственную концептуальную нагрузку.

Кауфман, которого другой автор, Е.В. Богданович, назвал «мудрым вчинателем русского просветительного дела в среде полудиких азиатов»106, завещал: «Если я буду умирать генерал-губернатором здесь, то буду просить, чтобы меня похоронили на Константиновской площади (в Ташкенте. – М.Б.) в церковной ограде, чтобы каждый знал, что здесь настоящая русская земля, в которой не грешно лежать русскому человеку»107.

Но как все же реально сделать Туркестан «настоящей русской землей», как включить его в процесс создания предельно общей по возможности структуры страны, как достичь универсализации и адаптирующего и преобразующего воздействия имперских структур на эту грозящую множеством предвидимых и непредвидимых (но все равно опасных) реакций, мутаций, инноваций, среды? Как надо было добиться того, чтобы имперская система носила открытый характер, имела возможность безболезненно расширяться за счет новообразований, гарантировать действенное функционирование одних и тех же этноконфессиональных феноменов в разных пространственных полях и ситуативных контекстах?

Первоначальный ответ был стереотипен: социальная технология управления Туркестаном, как и любой вообще мусульманской колонией, есть прежде всего твердая антиисламская линия, линия демонстративно-ценностная и, значит, с не менее открытой дезаксиологической установкой. Казалось, Кауфман идеально подходил для этой роли, ибо не раз высказывал свою неприязнь к исповедникам ислама, и в устах его само это слово, «ислам», могло иметь лишь нейоративное значение, в особенности к профессиональным служителям мусульманского культа.