Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Борис Пильняк

Иосиф Шиллер прошептал Ивану Кошкину:

– Вот, дать бы ему раза два по роже, и все в порядке, – а то – бойкот!.. Может, он утопился?..

Иван ничего не ответил, глянув на Иосифа ясными глазами.

Половина первого в чертановской школе обедали, Андрей поджаривал картошку. В два Григорий Васильевич направился в город, за газетами, в лавку, в управу. Андрей очень просил его поспешить, Григорий Васильевич обещал быть к четырем. Андрей улегся на диване с книгами – и не читал; обдумывал письмо к Климентию – и не понимал, почему оно не пишется; в мыслях письмо складывалось так, что Андрей получался героем, – но Климентий, как и Анна, не любил хвастовства, героем же себя Андрей никак не чувствовал – и не понимал, как получался героем в письме…

Действительно побывав на почте за газетами, Григорий Васильевич пришел к доктору Криворотову, попечителю школы, поздоровался, поговорил в столовой о погоде, попросил Ивана Ивановича в кабинет, сказал не спеша:

– Я дал Андрею честное слово, что никому не скажу, где он находится. Я сказал так после того, как выслушал всю его историю и не нахожу его виноватым, равно как не нахожу виноватыми и его товарищей по гимназии…

Иван Иванович со свистом втянул и выпустил воздух из носа, побарабанил пальцами по колену, положил ногу на ногу, еще раз свистнул носом, – сказал иронически:

– В таком случае виноват, стало быть, я!..

– Да, – не спеша ответил Григорий Васильевич. – И именно поэтому я дал слово Андрею, а вы согласитесь, что мне, народному учителю, неуместно не быть педагогом…И вы мне поможете в этом.

Григорий Васильевич замолчал. Помолчал и Иван Иванович.

– Что же прикажете делать? Извиняться пред моим собственным сыном? – спросил Иван Иванович почти уже без иронии. – И где же он прячется?..

– Я думаю, – извиняться – это вообще устаревшая форма… Не сегодня, а завтра, – чтобы у Андрея было время подумать, – вам надо встретиться с ним и помириться, признав свою ошибку, – и вам надо позаботиться о том, чтобы об этом знал класс, так как перед классом он ничем не виноват…

Григорий Васильевич замолчал. Помолчал и Иван Иванович.

– Вы полагаете – завтра? а нельзя ли сегодня? – спросил Иван Иванович уже без всякой иронии и тоскливо. – Где же он?

– Нет, лучше завтра, чтобы был предупрежден класс. Он у меня. И вам надо зайти или заехать ко мне как бы случайно.

– Хорошо. Я приеду…

Вечером в тот день к Григорию Васильевичу пришла Анна. Она была своим человеком у Григория Васильевича. Она приубралась в комнате Григория Васильевича, она поджаривала шкварки и поставила самовар. Она не удивилась Андрею, – Андрей растерялся, увидев ее, – и очень обрадовался.

– Написал Климу? – спросила она.

– Нет…

– А я написала, – я слышала о тебе.

Анна ни о чем не спрашивала, она разговаривала, точно ничего не произошло. Андрей не понимал, осуждает она его или нет.

– Я все-таки напишу, и я уеду к нему, буду работать вместе с ним…

Анна ответила не сразу.

– Едва ли, – сказала она. – Григорий Васильевич думает, что это бесцельно, а по мне – может быть, и не плохо было бы поехать.

Ужинали и пили чай равноправными хозяевами одной семьи. Андрей недоумевал, – когда ж Анна успела поговорить о нем с Григорием Васильевичем? и неужели Григорий Васильевич советуется с Анной? – Разливал чай Григорий Васильевич. Анна и Григорий Васильевич понимали друг друга с полслова. Анна приходила просто посидеть, поменяться книжками. Уходя, в коридоре, Анна сказала Андрею:

– Знаешь, Андрей, у человека все должно быть, как тебе сказать, – должно быть ясно, и надо знать, где пустяки, надо уметь ограничивать себя… А ты все – я да я, да как со мною. А это – не главное. Ты об этом подумай, и о других подумай, раз ты в гимназии остаешься.

– Я и не собираюсь оставаться.

– Фантазируешь, останешься…

Ночью по бревенчатым стенам шлепал только ветер, гудел в застрехах, – дождя не было, похолодало. Лампа не освещала всей комнаты. Диван в углу и Андрей на диване казались Андрею очень маленькими. Андрей до тоски ощущал различие между этим диваном и его собственной постелью у себя дома. Наутро Андрей проснулся в ощущениях, что надо одеваться, спешить, собирать учебники и идти в гимназию. За окном было пустое поле. Впереди был день, как поле. Андрей подумал, что нельзя же вечно оставаться у Григория Васильевича. Ужели действительно идти на станцию и покупать билет на Урал? – страшно было даже подумать. Ужели возвращаться домой, покориться отцу? – и мерзавцем, бойкотируемым пойти в гимназию, сесть за парту рядом со Шмуцоксом?.. – это было так привычно.

В сумерки приехал отец, – этот болтун и обыватель. И все получилось не так, как мог бы представить себе Андрей: отец заплакал, увидев сына, и отец нищенски протянул вперед руки, – и сын бросился обнимать отца, – вот этого, старого, несчастного, конечно, очень любимого, единственного, недостатки которого и то любимы… Отец и сын обнялись, плача. Отец сказал сыну, что он, отец, считает себя неправым, – и он, отец, сделает все, чтобы исправить отношения сына с классом. Сын ощутил защиту. Отец сказал сыну, чтобы он, сын, еще на один день остался у Григория Васильевича, – отец не объяснил, почему так надо, но сын поверил, что надо именно так, и остался покорно. Отец уехал. Андрей и Григорий Васильевич, вдвоем, готовили ужин, убирались на дворе, – но смысла в этом уже не было, шкварки поджаривал Григорий Васильевич. Наутро, до начала уроков в гимназии, к чертановской школе подъехала коляска Шмуцоксов, в коляске были Леопольд Шмуцокс, Иосиф Шиллер, Антон Коцауров, – они приехали за Андреем, Андрей вышел к ним веселым отшельником. Класс встретил приветственным воем, рукопожатиями, хлопками по плечам – все, кроме Ивана Кошкина. Кошкин первым не протянул руки Андрею, Андрей первым не протянул руки Ивану, – они поклонились друг другу без улыбки. Учителя подшучивали над Андреем в доброжелательстве – все, кроме Валентины Александровны. Дома был пирог с яблоками. Над столом в комнате Андрея на прежнем месте висела фотография Оли Верейской. Папа предложил партию в шахматы… Еще по дороге домой Андрей встретил Олю Верейскую, она гуляла с родителем-князем, – Андрей раскланялся, дважды поправив фуражку, что значило – «жду сигнала». Оля дотронулась до губ, что значило– «следи за лампой». В шесть часов Андрей выбегал из дома на полчаса, прошел мимо княжеского дома, – в мезонине лампа под белым абажуром стояла на среднем окне, что значило – «буду завтра в кино». Папа предложил еще партию шахмат. Все было отлично…

Ночью, в своей постели, довольный всем, вдруг ощутил Андрей, что – все же, где-то – он негодяй и все кругом негодяйство. Андрей стал думать – где негодяйство? почему? – и решить не мог. Он перебрал в памяти все четыре дня. Кошка в амбаре вдруг стала походить на Ивана Кошкина, одинаково страшные. Валентина Александровна – большеротая, пудреная – вдруг показалась лягушкой, с лягушачьей кровью, хотя – сухая, как доска – на самом деле Валентина Александровна походила на ворону. Негодяйства не было только около двоих людей, около Григория Васильевича и Анны. Андрей не понимал, почему, но знал, что где-то и как-то он должен исправиться, – что-то должно быть исправлено решительно и до корней, – а до тех пор ему трудно будет теперь прийти к Анне. Андрей вспомнил, что они – Иван Кошкин, Леопольд и он – они намеревались отделаться от совести, – Андрею стало стыдно.

Дней через десять Андрей встретил на улице Анну, Анна сказала:

– Ты так и не написал Климу и ни разу не заходил к нам с Григорием Васильевичем. А зря.

– А ты откуда знаешь, что я не написал? А к вам я все время собираюсь…

– Я писала Климу о тебе и о том, как тебя сделали даже героем. Клим мне ответил, он думает, нехорошо, что у тебя в жизни мало препятствий…

– Я совсем не герой.

– Конечно, – Анна сказала очень просто.

В гимназии Андрей не заговаривал с Иваном, Иван не заговаривал с Андреем. Прошла вторая четверть, всевышние силы упасли от двоек. Веселились на рождестве и на святках. Пошла третья четверть, – «солнце на лето, зима на мороз», – очень заметно вырастали дни, и рабочее время от этого уменьшалось. Понятия дружбы у Андрея от осенних событий росли. Дружба по правилам Андрея была рыцарским качеством, воспитанная верностью Остапа Бульбы, сына Тараса. И на Откосе однажды, когда гимназисты гуляли в пустой урок, в полдень, веселым февральским морозом, Леопольд, внимательно рассматривая поля за Подолом, те снежные просторы, о которые можно порезать глаза, сказал Андрею:

– Знаешь, Андрюша, я, наверное, скоро застрелюсь. Это было в пустой урок после большой перемены. Андрей заволновался, затеребил Леопольда.

– В чем дело, Лео? – как ты пришел к такому выводу?! – объяснись!