Детство и общество - Эрик Эриксон

Одним из самых обнадеживающих событий моей жизни стало получение мною несколько лет назад от небольшой группы врачей-новаторов сообщения о разработке техники «естественных» родов (заново введенных в нашу механизированную западную культуру доктором Грэнтли Д. Ридом). Их фактическая сторона к этому времени хорошо известна. На языке обсуждаемой здесь проблемы можно было бы сформулировать цель этой разработки как роды без тревоги. Готовящаяся стать матерью женщина испытывает некоторый страх, поскольку знает, что боли не избежать. Но положение в корне меняется, когда будущая мать выучивается, благодаря упражнениям и инструктажу, сознавать локализацию и функцию схваток, причиняющих боль; и когда она знает, что при приближении к пределу терпения имеет право сознательно решать, захочет ли она воспользоваться лекарственными средствами для облегчения боли или нет. Эта полностью контролируемая рассудком ситуация удерживает ее от развития состояния тревоги, которое в недавнем прошлом вызывалось незнанием и предрассудками и нередко оказывалось настоящей причиной чрезмерной боли. Таким образом, роженица имеет возможность, если она пожелает, следить с помощью укрепленного над ней зеркала за появлением своего ребенка на свет: никто не видит его раньше матери и никому не приходится брать на себя обязанность сообщать ей, какого он пола. С акушеркой мать знакома уже несколько месяцев: они партнеры по работе. Всякая снисходительная и унижающая болтовня акушерок и сестер исключена полностью. Отсутствие искусственной амнезии во время этого самого естественного процесса создает целый ряд удивительных психологических преимуществ для матери и ребенка. И еще: эмоциональный импульс, создаваемый уникальным личным опытом таких родов и полномерной реактивностью матери на призывный звук первого крика малыша, вызывает у них, по признанию самих матерей, пронзительное чувство взаимности. При дополнительном новшестве — размещении матери и новорожденного в одной палате — малыш находится достаточно близко от нее, чтобы его можно было слышать, прикасаться к нему, следить за ним, брать на руки и кормить; таким образом, мать имеет возможность наблюдать и узнавать своего ребенка.

В пору внедрения этого усовершенствования в практику вызывало некоторое изумление то, что врачи называли свою работу по подготовке будущих матерей через обучение периодом «идеологической обработки», и что окончательный успех этой процедуры объяснялся как результат материнского «переноса отца» («father-transference») на врача. До такой степени — в век эмансипации женщины — мы забыли о том, что роды — это женский «труд» [190] и выполнение женщиной своего предназначения. И до такой степени специалист развил иллюзию, будто он должен учить и вдыхать жизнь, тогда как все, что от него требуется — это рассеять предрассудки, которые он и его учителя помогли создать, и ограничить свое медицинское вмешательство задачей предохранения матери и ребенка от опасностей и случайностей. Но эти мужчины, чтобы они ни говорили, увлеклись экспериментом, и женщины из всех слоев общества с несколько неожиданной «естественностью» познали то, что их всех объединяло. А их дочери узнают об этом еще более естественно.

Такие примеры могли бы знаменовать начало новой эры. Естественные роды, конечно, не есть подлинное нововведение. Однако их новое введение представляет собой разумное сочетание существующих от века естественных приемов и вызванных к жизни прогрессом специальных методов. Именно таким, более рассудочным путем можно было бы, шаг за шагом, пытаться влиять на грозную армию всех тревог и предрассудков, обсуждаемых в этой книге, особенно если проводимое специалистами групповое обучение и совместное просвещение родителей в дискуссионных группах осуществляется на всех фазах родительства. Ибо я абсолютно уверен, что разрабатываемые сейчас новые техники ведения дискуссии — как в промышленности, так и в образовании — имеют хорошие шансы вернуть людям уверенность, которая некогда происходила из непрерывности традиции.

«Естественные» роды — не возврат к примитивности. Спустя какое-то время они будут самой дорогостоящей формой родов, если мы учтем затраты времени и внимания в добавление к специальному оборудованию современного родовспоможения. Будем надеяться, что наше общество не пожалеет для своих новых граждан этих временнЫх и финансовых затрат, и это стоит сделать хотя бы для того, чтобы новые поколения появились на свет с менее притупленными чувствами и с большим желанием открыть глаза.

В этой книге я попытался продемонстрировать зарождение в психоаналитической практике и теории понимания длительного неравенства ребенка и взрослого как одного из фактов существования, который способствует эксплуатируемости, равно как и развитию технической и культурной виртуозности человеческой жизни. Мне не по себе от того, что я использовал свой клинический опыт, не раскрывая существа самого психоаналитического процесса как новой формы рассудочного партнерства в другом основном неравенстве: целитель — больной. Здесь можно с признательностью вспомнить моральный шаг, сделанный Фрейдом в связи с отказом от гипноза и внушения, — вопрос, чрезмерно легко рационализируемый по соображениям терапевтической целесообразности. Когда Фрейд решил, что должен заставить сознательное эго пациента смотреть в лицо тревогам и сопротивлениям, и что единственный способ избавиться от тревоги — побудить перенести ее в отношение «врач-пациент», он потребовал и от своих пациентов, и от работавших с ним врачей подняться на ступеньку в эволюции совести. Да, Фрейд заменил гипнотическую кушетку психоаналитической, подвергая тем самым подавленную волю и неминуемую инфантильную регрессию пациента отчасти садистической и прихотливой эксплуатации. Но моральная идея была сформулирована ясно, чтобы ее все могли заметить: «классическое приспособление» — это лишь средство достижения цели, а именно таких взаимоотношений, при которых наблюдатель, выучившийся наблюдать себя, учит наблюдаемого самонаблюдению. На закате жизни Фрейд должен был неумолимо сознавать моральные колебания, которые появились у многих из нас, пытавшихся жить согласно принципам этой революционной идеи. Жилось с ней не легко, как не легко ее было поддерживать во времена беспорядка идентичностей. Она оказалась трудно реализуемой без нарушения профессиональных обычаев и трудно вписываемой в рамки приемлемой оплаты труда. Поэтому мы можем лишь смиренно проанализировать, какого рода человеческие взаимоотношения предполагались в специальных нововведениях Фрейда. Какова система координат (dimensions) работы психоаналитика?

Первая координатная ось: «лечение-исследование». Психотерапевт в самом акте лечения имеет в своем распоряжении образцовый «эксперимент», который позволяет подступиться к проблемам человека в то время, когда он жив и полностью мотивирован к участию в совместной работе. Разумеется, любой человек способен предоставлять части самого себя (зрение, слух, память и т. д.), как если бы они были изолированными функциями для экспериментов; и экспериментатор может помещать человека в экспериментальную ситуацию, как если бы испытуемый был животным перед развилкой лабиринта или говорящим роботом, а сам экспериментатор — объективным наблюдателем. Но только в клинической ситуации полное мотивационное усилие человека становится частью интерперсональной ситуации, в которой наблюдение и самонаблюдение становятся одновременным выражением обоюдности мотивации, разделения труда и общего исследования. Искреннее и самонаблюдающее участие наблюдателя в этой работе характеризует вторую ось: «объективность — соучастие». Чтобы быть объективным, клиницист должен знать. Но он также должен знать, как удерживать знание в состоянии ожидания: ибо каждый больной, каждая проблема по сути является новой — не только потому, что любое событие индивидуально и любой индивидуум образует отдельный кластер событий, но и потому, что оба — терапевт и его пациент — подвержены историческим переменам. Неврозы изменяются, а вместе с ними изменяются и более широкие подтексты терапии. Следовательно, знания клинициста должны когда-то снова уступить место интерперсональному эксперименту; полученные в нем новые впечатления должны быть опять сгруппированы, по их общим основаниям, в конфигурации; и, наконец, из этих конфигураций должны быть абстрагированы побуждающие мысль концептуальные модели. Поэтому третья координатная ось клинической работы: «знание-воображение». Сочетая то и другое, клиницист прилагает отобранные инсайты к более строгим экпериментальным подходам.

Наконец я бы хотел рассмотреть еще одну ось психоаналитической работы: «терпимость-возмущение». Многое сказано и говорится о моральной обособленности психотерапевта от массы пациентов, которые информируют его о множестве разнообразных конфликтов и решений. Естественно, он должен позволить им найти свой собственный образ целостности. Но аналитик пошел еще дальше. По аналогии с известной птицей, он пытался притворяться, что его ценности оставались скрытыми, потому что его классическая позиция у изголовья «аналитической кушетки» выводила его из поля зрения пациента. Сегодня нам известно, что коммуникация отнюдь не сводится к обмену словами. Слова — это только средство передачи значений. В более просвещенном обществе и гораздо более сложных исторических условиях психоаналитик должен еще раз посмотреть в лицо всей проблеме рассудочного партнерства, выражающего дух аналитической работы более творчески, чем безразличная терпимость или автократическое руководство. Разнообразные идентичности, которые вначале допускали слияние с новой идентичностью аналитика, — основывались ли они на талмудической аргументации, миссионерском рвении, карательной ортодоксии, причудливой сенсационности или на профессиональном и социальном честолюбии — теперь должны стать, вместе с их культурными источниками, частью анализа аналитика, с тем чтобы он смог отказаться от архаических ритуалов контроля и научиться идентифицироваться с прочной ценностью своего дела просвещения. Только так он может освободить в себе и в своем пациенте тот остаток здравого, обдуманного протеста, без которого исцеление — лишь былинка на переменчивом ветру истории.