Повести и рассказы. Воспоминания - Скиталец

Обед наш в разговорах затянулся часа на два. Вдруг мне вспомнилась его загадочная фраза: «Придется ли еще увидеться — неизвестно!» И меня поразила мысль, что этот удивительный, очень одинокий, замкнутый, приговоренный к смерти человек думает не о себе, не о своем положении, трагичность которого он, как врач, понимал лучше, чем кто-либо из опекавших его друзей, но находил время заботиться и тревожиться о судьбе начинающих писателей. Я знал о его серьезной болезни, но почему-то думал, что еще увижусь с ним. Увидеться не пришлось.

Летом того же года телеграфная весть о смерти Чехова на чужбине больно ударила по сердцам, изболевшим под гнетом мрачной действительности. Смерть отняла тогда у России последнего нежного друга, печальника «чеховской» эпохи: он был любимым, близким, родным писателем для своего поколения.

Я написал тогда стихи, читанные мной на ряде вечеров, посвященных памяти Чехова:

Неумолимый рок унес его в могилу!Болезнь тяжелая туда его свела:Она была в груди и всюду с ним ходила —Вся жизнь страны родной болезнь его была!

Пророки и вожди, кипя душой мятежной,Могли быть гневными, могли, любя, карать.А он любил людей такой любовью нежной,Как любит женщина, как любит только мать

Печали жгучей яд он выпил полной чашей,Впитал в себя всю грусть, глубокий, как родник,И был отравлен он тоскою жизни нашей,Терпением рабов и тупостью владык!

Дыханье пошлости ему дышать мешало,До гроба мучила холодная вражда,И наконец толпа любовью истерзала —Но был он одинок повсюду и всегда.

Он жил под темною, загадочною властьюСудьбы насмешливой, бесчувственной и злой,И капля каждая им выпитого счастьяБыла отравлена невидимой рукой.

И, поздно понятый, судимый так напрасно.Он умер оттого, что слишком жизнь бедна,Что люди на земле и грубы и несчастны,Что стонет под ярмом родная сторона.

И, оставляя мир, он звал тебя, свобода!Последний вздох его уже звучал тобой:Он чувствовал, что даль таит лучи восхода,А ночь еще сильна и давит край родной.

О родина моя, ты вознесешь моленьяИ тень прекрасную благословишь любя,Но прокляни же ты проклятием презреньяБездушных торгашей, что продают тебя!

Пусть смерть его падет на гадов дряхлой злобы.Чьи руки черствые обагрены в крови,Кто добивал его, а после был у гробаИ громче всех кричал о дружбе и любви.

Блесни над родиной, могучее светило,Птиц ночи разгони, пронзи ночную теньИ, возрождая жизнь над темною могилой,Приди, торжественный, давно желанный день!

1935

Владимир Галактионович Короленко

В конце восьмидесятых годов, в годы ранней юности встретился мне в новой книжке толстого журнала рассказ под красивым заглавием «Лес шумит». Язык рассказа звучал певуче, мелодично, лучше многих стихов; подобно музыке, открывал он то, что казалось невозможным выразить словами. Тогда я еще не читал, не слыхал такого красивого языка, полного струнной звучности.

Залпом прочел я этот чарующий рассказ, один из первых рассказов Короленко.

В голове шумел стройный звон высокого леса, пели нежные струны бандуры, реяли поэтические образы Опанаса и Оксаны, и вся трагическая поэма звучала в моих ушах, как пул приближающейся бури.

Короленко был тогда начинающим писателем. После этого рассказа имя его зашумело повсюду, как лес: о нем заговорили.

Появился «Сон Макара».

Это был сон того собирательного, символического Макара, «на которого все шишки валятся».

На этот раз взята была суровая природа занесенной снегами Сибири. Якуты, олени, юрты, бедная, дикая жизнь, не имеющая радостей, и на этом фоне психология бедного якута, его несложный душевный мир.

В этой поэтической, психологически тонкой, грустно-шутливой фантазии столько чувствовалось любви к человеку и несокрушимой веры в него, любви к символически изображенному в образе бедного Макара темному многомиллионному трудящемуся люду вплоть до вымиравших якутов, находившихся на низшей ступени развития с их языческими, детскими верованиями, с их жалкой беззащитностью.

Стала ясной литературная физиономия Короленко: это был, прежде всего, гуманист, проникнутый любовью к несправедливо обиженным людям, веривший в творчество справедливости и в искру добра в каждом самом темном или падшем человеке.

Когда возникает судебный процесс по обвинению неких мултанских крестьян в приношении человеческих жертв ради будто бы существовавшего у них язычески-религиозного культа, Короленко страстно вмешивается в это дело, выступает на суде защитником несчастных, темных, оклеветанных людей. Своею изумительною по силе и страстной вере в человека речью делает это дело знаменитым, навсегда оставшимся в истории нашей общественности. Благодаря ему суд оправдал обвиняемых, и Короленко снял с нашей страны позорное, клеветническое обвинение. Для него это было страшно важным — защитить честь «низших» классов народа в возведенном на них кровавом поклепе.

Та же черта любви к человеку и веры в заложенные в нем прекрасные возможности красной нитью проходит и через дальнейшие его произведения.

Появляется удивительный по глубине и психологической тонкости рассказ «Слепой музыкант», (ряд мелких рассказов и большая повесть «Без языка».

Центром пристального внимания и психологического изучения писателя становится задавленный бесправием народ. Еще студентом Петровской академии Короленко выступает в депутации студенчества ходатаем за грубо попранные человеческие права учащейся молодежи; в числе «вожаков» движения его отправляют на Север, в ссылку. Там он делается сапожником и, окруженный рабочими людьми, наблюдает их жизнь, характеры, типы.

В большом автобиографическом произведении «История моего современника», посвященном, главным образом, жизни ссыльных, он говорит, шутливо обращаясь к позднейшим сапожникам, превосходившим его в сапожном искусстве:

— Мы, старые сапожники, иронически смотрим на вас, молодых. Мы шьем такие сапоги, чтобы можно было в них и соломки постелить и чтобы износу им не было: бьем на прочность.

То же самое он мог бы сказать многим «художникам»: все написанное им оказалось той правдой, которая, как золото, не ржавеет.