Тюдоры. Любовь и Власть. Как любовь создала и привела к закату самую знаменитую династию Средневековья [litres] - Сара Гриствуд

В заключении Рэли называл себя «рыбой, выброшенной на сушу и задыхающейся»: и действительно, кислородом, которым он дышал, было внимание королевы. Оплакивая свою опалу, он написал Роберту Сесилу письмо, явно предназначенное для самой Елизаветы:

Мое сердце никогда не было разбито до сегодняшнего дня, когда я узнал, как далеко уходит Королева, которой я восхищался столько лет с такой большой любовью и желанием… Я, привыкший видеть, как она скачет на коне, как Александр, охотится, как Диана, шествует, как Венера; как легкий ветер развевает ее светлые волосы вокруг ее чистых щек, как у нимфы; иногда она восседала в тени, как богиня, иногда пела, как ангел, иногда играла, как Орфей.

Но все напрасно. Уже в августе Рэли с женой оказались в лондонском Тауэре.

Вероятно, именно в тот момент Рэли начал писать свое самое значительное сочинение «Океан к Цинтии». Это невыносимо длинная и многосложная поэма, но ее основная идея в целом ясна. Уолтер Рэли (под именем Ват, созвучным с Water – «вода»), чьим голосом говорит Океан, оплакивает провал своих отношений с Цинтией, девственницей-луной. Провал отношений, от которых, до тех пор пока его «воображение не дало сбой» (он не влюбился в другую женщину?), зависела вся его судьба:

Что Рок тому, кому Любовь – охрана?

Она светла – и с нею ночь светла,

Мрачна – и мрачно дневное светило;

Она одна давала и брала,

Она одна язвила и целила[228].

Цинтия была всемогуща – и едва ли можно лучше описать положение придворного по отношению к капризной королеве. Но, быть может, стихотворение Рэли ясно показывает и его недовольство таким положением дел? Он заявляет, что неспособен изменить свою любовь, даже если возлюбленная стала «львом, а не молочно-белой голубкой». Но затем посыл меняется: неужели все это было притворством с его стороны? «Но ложною была моя любовь, мои труды – обманом». Длинный перечень совершенств Цинтии оборачивается их отрицанием:

Тираны заковали путами навечно

Своих израненных вассалов, коим не дано

Ни смерть познать, ни излечиться вновь.

Их слава лишь в страданьи бесконечном.

Исследовательница Анна Бир размышляет о том, что поэма представляет собой путешествие на темную сторону любви: что за внешностью «мнимой красавицы» Цинтии скрывалась невыносимая жестокость, а принять слишком человечную женщину за богиню было «затасканной метафорой»; «это прекрасное сходство [внешность] износилось», а при женском дворе Елизаветы «самую твердую сталь»… «изъедала мягчайшая ржавчина».

Однако пребывание Рэли в Тауэре было недолгим. Уже в сентябре его освобождению способствовало известие о том, что корабли, отправленные в запланированную им экспедицию в Панаму, захватили богатый куш: португальский галеон Madre de Dios[229], нагруженный сокровищами, который в отсутствие Рэли был разграблен мародерами, как только корабли прибыли в порт.

С приходом 1593 года, в сентябре которого королева ожидала своего 60-летия, настали суровые времена. Несколько лет неурожая подряд усугубили экономические трудности, население непрестанно выкашивалось эпидемиями чумы, но еще хуже было положение ветеранов елизаветинских войн, вынужденных по окончании службы просить милостыню на улицах.

В июле 1593 года французский король Генрих IV принял католицизм, заявив, что Париж стоит мессы. При этом он продолжал вести с Елизаветой куртуазные игры: в следующем году он перехватил ее портрет, отправленный ею его сестре, утверждая, что портрет наполнен божественным духом и что он не мог расстаться с такой красотой… Что ж, к этому времени Генрих овладел языком любви в совершенстве. За год или два до этого дипломат Елизаветы сэр Генри Антон показал ему портрет королевы в миниатюре, заявив, что он служит «гораздо более превосходной госпоже», чем любая госпожа Генриха. Король с большим почтением несколько раз поцеловал портрет, который заботливо держал сэр Генри (впоследствии тот утверждал, что это принесло больше пользы, чем все его посольское красноречие). Но, несмотря на куртуазное обхождение, на деле Генрих поставил Англию в положение изоляции, и Елизавета поняла, что ее обвели вокруг пальца.

В эти годы королева постоянно страдала от приступов меланхолии, в поисках утешения переводя труд раннехристианского философа Боэция о Боге, испытывающем своих возлюбленных детей. (Другой том Боэция, как мы помним, был переведен ее бабушкой, Елизаветой Йоркской.) Куртуазной даме было положено испытывать своего возлюбленного примерно таким же образом – хотя в отношениях с королевой именно Эссекс неоднократно проверял на прочность ее привязанность. Но ее положение правительницы не позволяло ей пассивно разрешать себя любить.

В феврале 1593 года королева назначила Эссекса тайным советником, и один из ее преданных придворных Энтони Бэгот сообщал: «Его Светлость стал новым человеком – полностью отказался от всех своих прежних юношеских выходок, держал себя с благородной серьезностью и особенно зарекомендовал себя речами и суждениями как в парламенте, так и за столом Тайного совета». Однако из-за укоренившейся привычки Эссекса воспринимать любое политическое поражение как личное оскорбление ему все труднее было делить стол Совета с Сесилами.

Вскоре после этого решимость Эссекса получить пост генерального атторнея в обход Фрэнсиса Бэкона придала силы тем, кто выступал против него. В возмущении он заявил Роберту Сесилу: «Именно я, а не Фрэнсис, должен получить должность атторнея, и на это я потрачу всю свою силу, влияние, авторитет и дружбу». Однако королева назначила на этот пост более опытного (и лояльного) кандидата со стороны Сесила, сэра Эдварда Кока. К тому времени Эссекс и Сесилы вступили в новый поединок, показавший, что никому из них не следует особо доверять.

Благодаря связям Энтони Бэкона граф создал огромную сеть информаторов. Один из них первым сообщил, как взволнованно писал Эссекс, о «самой опасной и отчаянной измене». Речь шла ни больше ни меньше как о заговоре с целью убийства королевы, и, возможно, предатель находился в непосредственной близости к ней.

Когда Эссекс впервые ворвался в ее покои, обвинив в заговоре ее доверенного врача, португальского еврея Лопеса, королева отнеслась к этому скептически и назвала его «опрометчивым и безрассудным юношей». Но Эссексу трудно было противостоять; тем более ходили слухи, что Лопес лечил графа от не слишком респектабельной болезни, не особо заботясь о конфиденциальности. Эссекс развернул изнурительную кампанию против старика, который, по-видимому, действительно в придачу к основной профессии подрабатывал шпионом – но на службе у Сесилов.

Однако, когда весной 1594 года Эссексу удалось привлечь Лопеса к суду, соревнование между ним и Сесилами заключалось в том, кто больше преуспеет в его осуждении. В июне доктор Лопес (почти наверняка не