Избранное. Том 2: Серебряные яйцеглавы; Ночь волка; Рассказы - Фриц Лейбер

Дверь слегка приоткрылась, и из нее показался насупленный мужчина с черной квадратной бородой. Он был почти на целую голову выше Саймона.

— Да? — весьма раздраженно прогудел Иван-Бомбардир.

— Я сию же минуту должен видеть хозяйку дома! — прокричал Саймон. — Полагаю, она ваша сестра. Ей грозит опасность. — И он подался вперед.

Широкая, как обух, правая ладонь Бомбардира уперлась в его грудь, так что его даже отбросило немного назад. Бомбардир холодно произнес:

— Моя сестра сейчас — ха! — принимает ванну.

— В таком случае она тонет! — возопил Саймон и снова шагнул вперед, но опять наткнулся на тяжелую руку Бомбардира. — Я позову полицию! — молотя по нему руками, заорал Саймон.

Рука, упиравшаяся в грудь, внезапно вцепилась в его рубашку и потянула на себя. Саймон почувствовал, что его быстро втаскивают внутрь.

— Бегите! Зовите на помощь, это похищение! — успел прокричать Саймон любопытствующим прохожим, прежде чем дверь за ним с треском захлопнулась.

— Никакой полиции! — прорычал Бомбардир, с усилием подталкивая Саймона вверх по лестнице.

— Обождите! — тщетно протестовал Саймон. Справа от него в высокой затемненной двухъярусной гостиной золочеными трубами отсвечивал орган. На лестничной площадке второго этажа их встретила взъерошенная, поблескивавшая очками темная фигура — Василий-Водочный Дух. Он что-то недовольно сказал Ивану по-русски, тот коротко кивнул, потом повернулся, и все трое стали подниматься наверх, на узкую площадку третьего этажа, где находился вход в запертую будку. Здесь помещалась небольшая, громко гудевшая машина, предположительно — аэратор, от которого в прозрачную, подсоединенную к нему трубу поднимались пузырьки воздуха; внизу, под трубой, в красном плюшевом с позолотой кресле, идиотски улыбаясь, сидел бледный мужчина с черными усами. На полу возле его ноги лежала пустая прозрачная бутылка с красно-золотистой этикеткой. Противоположную сторону комнаты скрывала массивная пластиковая ширма. Грушеньки Стульниковой-Гуревич нигде не было.

Иван вспыльчиво что-то произнес, поднимая и рассматривая бутылку.

— Водка! — сказал он после. — Я же говорил тебе не смешивать эти две вещи — трубу и водку! Теперь смотри, что ты наделал!

— Для меня это казаться гостеприимным, — как бы извиняясь, сделал жест рукой Василий. — Кроме того, только одна бутылка…

Поднырнув под проходящей через всю будку трубой, Иван схватил бледного мужчину, приподнял его и снова бросил, теперь уже поперек кресла, так что его ноги, обутые в лакированные ботинки, свесились с одной стороны, а пухлые руки оказались скрещенными на груди.

— Дайте ему поспать. Сначала мы должны разрушить всю аппаратуру, раньше чем прибывает капиталистическая полиция. Теперь что делать с этим? — Он посмотрел на Саймона, и его волосатый кулак сжался.

— Ньет-ньет-ньет, — проговорил Водочный Дух и что-то зашептал на ухо Ивану. Оба они, не отрываясь, глядели на Саймона, который, почувствовав себя очень неуютно, начал пятиться к двери; но Иван, опять проворно поднырнув под трубой, ухватил его за руку и, не прилагая никаких видимых усилий, потянул к двери, ведущей на крышу.

— Только сюда пойдем, с вашего позволения, мистер Гру-эй, — сказал поспешивший следом Василий. Когда они вышли из будки, в руках у него оказался кухонный стульчик.

Саймон неожиданно дернулся и сумел-таки вырваться из цепких рук Ивана, но у самого края крыши, куда он метнулся, не имея ни одной подходящей идеи о спасении, они схватили его снова. Он только и успел, что открыть рот, чтобы завопить. Стиснутый, с двух сторон русскими, с зажатым Ивановой мясистой ладонью ртом, Саймон все же сумел мельком глянуть вниз. С залитого солнцем тротуара на них смотрела третья бородатая фигура — Михаила-Духовника. Его меланхоличное лицо, глубоко посаженные, выражавшие сильные душевные страдания глаза и узкая борода с запутавшимся в ней распятием — все это вместе напоминало образ, сошедший с суперобложки романа Толстого. Саймону почудилось, что на внезапно потемневшей улице задул зябкий ветерок, но двое мужчин уже оттащили его от края крыши. В его ушах звучал отдаленный, странно неблагозвучный свист Михаила.

Недовольно ворча, братья усадили Саймона на кухонный стульчик и потащили вместе с ним по крыше, пока что-то твердое, но эластичное, не коснулось его макушки. Это была пластиковая труба. Задрав голову, он увидел мириады снующих по трубе крохотных головастиков-призраков.

— Сделайте нам милость не шуметь, — сказал, убирая свою ладонь, Иван. — Мой брат Василий сейчас объяснять.

И удалился.

Любопытство и сильное потрясение в равной степени удержали Саймона в его «кресле». Василий, кивая головой и улыбаясь, уселся перед ним прямо на покрытие крыши.

— Во-первых, я должен вам сказать, мистер Гру-эй, что я специалист по биологическим наукам. Вы видите здесь результаты моего самого успешного эксперимента.

Он извлек из кармана цилиндрическую прозрачную бутылку и отвинтил крышку.

— А?.. — беспокойно переспросил Саймон.

— В самом деле, да. В ходе своих исследований, мистер Гру-эй, я открыл химический препарат, который будет задерживать развитие на любом эмбриональном уровне, производя полностью жизнеспособный организм. Основное действие препарата всегда направлено на достижение выживаемости на каком угодно уровне развития: клетка, бластула, червь, рыба, четвероногое. Работа, над которой Лысенко поглумился, когда я рассказал ему о ней, ведь я не беспокоился о сохранении тайны, хотя в то время работал как несчастный коллаборационист безбожных Советов. Но, может, я есть слишком научно?

— Совсем нет, — заверил его Саймон.

— Хорошо, — простодушно произнес Василий и глотнул из бутылки. — Тем временем мой брат Михаил был духовным братом в монастыре возле Маунт-Атоса, мой брат-нигилист Иван — в Центральной Европе, тогда как мой третий брат, Лев, человек с талантом к коммерции, первым из нас добрался до Нового Света, где, он всегда предчувствовал, настанет день наша судьба соединить всех нас вместе.

С пособствием Ивана я и моя сестра Грушенька бежали из России. Мы вытащили Михаила из его монастыря и отправились сюда, где Лев уже стал капиталистический магнат.

Мои братья, особенно Иван, очень интересовались моей работой. У Ивана была теория, что так мы сможем в конечном счете производить множество людей, целые армии и политические партии — все нигилисты, и все Стульниковы-Гуревичи. Я убедил его, что это невозможно, что я не могу играть роль Кадма[19], одно дело для форм, пребывающих в воде, у нас есть путь вскармливать их в их среде; но чтобы сделать полное млекопитающее, нуждаемся в плаценте, которую я не могу обеспечить. Все-таки благодаря ему я начал работать с (прошу прощения!) яйцом моей сестры, что такое же хорошее начало, как если бы было любое другое, но это, возможно, задело мое тщеславие. Иван мечтал свои мечты о человечестве нигилистов Стульниковых-Гуревичей — безвредное занятие, как я сказал себе.

Саймон смотрел на него стеклянными глазами. Что-то непонятное начало твориться у него в голове, приблизительно в двух сантиметрах под точкой, где череп упирался в наполненную холодной водой пластиковую трубу. Маленькие призрачные образы носились там с огромной быстротой — поток очаровательно крошечных существ-девочек, дерзко улыбавшихся ему со своей высоты, а потом с молниеносным кокетливым движением русалочьих хвостиков уносящихся прочь.

Небо становилось все темнее и темнее, и наконец прогремел первый раскат грома. На фоне багрово-серых туч Саймон едва уже мог различить странных полупрозрачных головастиков в трубе, но образы внутри головы становились с каждой минутой отчетливее.

— А, имеем грозу, — заметил Василий, когда гром прогремел снова. — Она напоминает мне о Михаиле. На него большое влияние оказала наша бабушка-финка. Когда он был маленьким, у него была вера, что свистом он может призвать к себе ветры. Даже он заучил несколько особых мелодий ветров от нее. Позже стал христианином — в нем большая борьба из-за этого. Михаил начал возражать против моих опытов, когда услышал, что я использую яйцо моей сестры. Он сказал, мы произведем миллионы некрещенных душ. Я спросил его, а как насчет воды, в которой они находятся, он ответил, что это не одно и то же и что эти маленькие существа будут вечно страдать в аду. Такое его сильно беспокоило. Мы пытались сказать ему, что я не брал яйцо сестры, а всего лишь яйцо рыбы.

Но он не поверил такому, потому что моя сестра в это время очень изменилась. Больше она не говорила. Она надевала купальный костюм нашей матери (мы люди, хранящие память о близких) и целыми днями пролеживала в ванне. Я смирился с таким — по крайней мере, она ведет себя спокойно в воде. Михаил сказал: «Посмотри, ее душа раздроблена на множество неспасаемых частей-душ, у каждого из этих созданий — по одной. Между ними существует особая симпатия — своего рода гипнотические колебания. И пока ты будешь держать их около нее, в этой цистерне на крыше, такое будет продолжаться. Если они уберутся отсюда, как можно дальше отсюда, части-души вновь соединятся, и душа Грушеньки снова будет одним целым». Он умолял меня прекратить мой опыт, выбросить их в море, рассеять их подальше, но Лев и Иван требовали, чтобы я продолжал. Михаил все еще предупреждал меня, что дьявольское творение кончаться гигантским смерчем. Я мучаюсь этим и нерешительный.