Дождливые дни - Андрей Ханжин

Я не сказал, что было ранее утро? Так вот, было раннее утро. Около семи. Пивной ларь как раз и открылся в семь ровно, чтобы наспех похмелить и привести в состояние функциональной готовности отбывающих по своим пролетарским надобностям мрачных позднесоветских гегемонов. Мы кричаще не вписывались в оптимистическое общество, окружившее ларёк, но свои шесть литров дурно пахнущего напитка всё-таки получили. На одной из банок был припечатан жирный оттиск растопыренной пятерни, оставленный неряшливой ларёчницей то ли в издёвку, то ли в назидание.

Странно, но в то утро ни я, ни Бэрри не страдали абстинентной меланхолией, не корчились в малодушных приступах человеконенавистничества и даже не намеревались торжественно истребить ещё один бессмысленный день своей бессмысленной жизни. Просто — осень. Моральный долг. Дхарма.

Такой уж неуютный напиток это московское разливное, что сразу после индивидуально испитого литра наблюдается некий духовный подъем. Кратко и обманчиво это иллюзорное вдохновение. Разум погружается в область парадоксальных изысков. Но всё же происходит, ох, происходит некий лирический позыв к расширению круга участников. Навязчивое желание мгновенно поделиться булькнувшей отрыжкой эмоций с кем-то ещё, с кем-то обездоленным и одиноким. Бэрри приволок из кухни телефонный аппарат на длиннющем шнуре и набрал номер…

Было где-то возле девяти часов всё того же утра. Блёклое солнце пару раз презрительно плюнуло на подоконник и надменно затекло за бетонную двенадцатиэтажку напротив.

— Ванька не придёт, — равнодушно сообщил Бэрри. — Не может встать.

Помолчали.

— Но у него сегодня Сантим ночевал… — не меняя интонации продолжил самый печальный московский поэт. — Он встал. И теперь направляется сюда. Кажется, вместе с ним сюда направляются два батла портвейна.

Да ведь идти-то не долго! Ванька Помидоров проживал в том башенном доме, у подножья которого как раз располагался стационарный пункт разлива мутно-жёлтого, как осенние утра, пива. А значит Сантим уже пересёк конечную автобусную станцию и теперь движется по Алтайской улице в направлении тридцать первого дома. Интересно, портвейн молдавский или азербайджанский?

Туркменский.

Практически полтора литра.

Что ж, портвейновое трио — это вам не тщедушный пивной дуэт! Совершенно иная гамма созвучий. Внутренний дансинг при внешней медитативности. Эпопея. Ибо двое пивопьющих — это не более чем частность. Мало ли что воссоединило их на какой-то краткий миг вселенского отсчёта. Так, неустойчивая наркоманда. Но трое! Трое — это уже воплощённая идея о бессмертии. Это уже начало обретения смысла, уже ансамбль, уже противоречие в единстве, уже гегельянство.

Да и Антанта — тройственный союз.

Истребление устойчивых ориентиров.

И потом, должны же мы были когда-нибудь познакомиться! Конечно, судьбы ковыляют на протезах наших помыслов и ещё не известно, кто кем распоряжается — портвейн человеком или человек портвейном… Но нам суждено было встретиться именно так, при посредничестве трогательного Бэрри, и именно тогда, когда все смертники считали себя бессмертными, и даже Ванька Помидоров, и даже… Все ещё были живы. И если ты, читающий эти пунктирные записи, ещё ни разу не смешивал пиво с туркменским портвейном — немедленно смешай! Стакан портвейна и два глубоких пивных глотка вдогонку — для пролонгации одурманивающего действия. Лирический допинг.

Осень, чёрт возьми, была такая осень… Дневная мгла.

Как известно, изобретателем советского гранёного стакана является автор дюралевого монумента «Рабочего и Колхозницы» — скульптор Вера Мухина. Именно ей принадлежит открытие гениального метода промышленного нанесения граней на стеклянные изделия. На кой хуй они нужны, эти грани, доподлинно не известно. Но туркменский портвейн в день нашей первой встречи мы вливали в себя именно из такой посуды. И мне казалось, что я знал Сантима всегда… Может быть даже раньше, чем я узнал самого себя. Так случается, когда один потерявшийся в незнакомой галактике гуманоид встречает случайно другого такого же скитальца, выпивает с ним… А потом обнаруживает себя в галерее зеркал, где одно и то же отражение, преломляясь тысячи раз, расщепляет сознание, будто приподнимая индивидуальное потешное забрало, и видит несчастный своё второе несбывшееся Я.

Так вот, Сантим — это всё то, что со мной не сбылось. Всё, чему уже не сбыться, что пропито, осуждено и отнято за нежелание распорядиться. А сам я — негативное отражение Сантима, его навязчивый кошмар, искажённая явь, беда, от которой он никогда не излечится, потому что друг без друга мы не имеем смысла. Друг без друга мы преданы своим женщинам, а женщины к тому только и стремятся, чтобы хапнуть душу, как жакет на распродаже, и поскорее уволочь её в склепик своих шифоньерных представлений о супружеском счастье.

Бесовщина.

Ха!

Проповедник британской гитарной эстетики. Я-то ожидал, что сейчас войдёт некто, похожий на аптекаря Матюшку, что бродил в шестнадцатом веке по ивановской Руси и толкал протестантскую доктрину в инертные и туго восприимчивые славянские массы. Я-то думал встретить очередного рокенрольного юродивого с печатью вечного хронического воодушевления на постной роже…

А встретил Сантима. Умного и насмешливого.

Осень, чёрт…

На полу валялась виниловая пластинка с записью электрических госпелов в исполнении церковного хора под управлением ренегата-регента… Под управлением Кинчева, короче. Ну ничего… Бах тоже был кантором церкви Святого Фомы. Это от творческой зависти. Я слушаю Кинчева. Я ведь тоже — анархонацинаркоурлопанк.

Что делают три поддатых рифмоплёта, обнаружив завершение алкогольных напитков? Нет. В винную лавку они отправляются позже. А сначала они судорожно ищут какой-нибудь, хотя бы самый истёкший источник совместного вдохновения. Какую-нибудь хуйню, магический предмет, способный зафиксировать и подтвердить спонтанно возникшие подозрения в единстве взглядов. В общем, ищут удостоверение в отсутствии каких бы то ни было взглядов вообще. Какую-нибудь духовную зубочистку. Ведь известно, какие у рифмоплета взгляды…

1 стакан: «Я — гений, все — говно».

2 стакан: «И я гений, и ты гений, и все вокруг гении».

3 стакан: «Все гении — я говно».

4 стакан: «И я говно, и ты говно, и все вокруг говно».

Сатори.

Так в книжном свале бэрриной берложки был обнаружен чудовищного содержания манускрипт, озаглавленный «Стихи о Ленине и прочих героях Октября». За одно лишь название эта книжица должна бы занять почётное место в надгробной композиции, которую, я верю, благодарные ублюдки установят на могиле Ваньки Помидорва… И вокруг будет буйно расти лебеда… и ежевика с привкусом всеобщей гибели.

Стихи о Ленине и прочих…

Бэрри уже тогда начал осваивать художественное бренчание на ленинградской шестиструнке. Он же исполнил дебютную арию матроса Железняка: «Я шёл на Адэээссууу, а выыыышел к Херсооонууу…»

Хер-сон. Ну и городишко. Бывал, бля.

Разбившись на автономные творческие единицы, соответствующий настроению материал и, размягчив глотки «Огуречным лосьоном» из Димкиного гигиенического ассортимента, приступили к спонтанной репетиции.

Да и чего ждать? Умирающие самцы, перед тем, как сгинуть в неизвестности, стремятся в последний момент оплодотворить какую-нибудь случайно подвернувшуюся самку. Срабатывает инстинкт продолжения рода. Те же симптомы обнаруживают апокалиптические рокенрольщики. Рассматривая всякую текущую минуту как последний миг собственной жизни, они спешно стремятся надругаться хоть над какими-нибудь общественными святынями, чтоб не предстать с опущенными гривами на том свете, где Сид и Нэнси спрашивают строго.

«Огуречный», уложившись на отлакированный пивом портвейн, подвигал на импровизации. Больше хороводно-костромские, нежели британо-трущобные. Но Бэрри был чрезвычайно оживлён. Чрезвычайно! А когда гитарист в буйстве… И тогда мы в режиме нон-стоп, при посредстве отечественного магнитофона «Электрика» воронежской сборки, записали полноценный шестидесятиминутный альбом-экспромт кондовой героики. Среди прочих шедевров врезался в подкорку душераздирающий блюз «Каховка, Каховка, родная винтовка».

Потом была купленная в таксопарке водка, пропитый сборник киргизских сказок, был проснувшийся Ванька, утомление в метро, снова водка, уже неизвестно где приобретённая, была короткая драчка со скучающей урлой и какая-то жуткая амурная история в староарбатских подворотнях, при активном участии деклассированной барышни по прозвищу Маугля. Осень, чёрт возьми, осень.

Резервация здесь.

А чуть позже состоялся знаменитый концерт «Резервации» в сквоте на Страстном.

Ну есть же абсолютно, блядь, очевидные вещи! Не требующие алгебраических доказательств. Есть коржик, а есть коловорот. Есть творчество, а есть нарезка бутербродов. О, вот же он, прекрасный Феб, отпускающий солнечные стрелы искусства в пульсирующие мишени податливых сердец! О, Апполон! Эстрадный искуситель… Ты не забыл ещё, как безобразный и бесстрашный сатир Марсий переиграл тебя на флейте? И глаз его, как сумеречный александрит, поглядывал в размытую ветрами бесконечность. Мир сверкал тогда подобно бриллиантовой запонке на крахмальном манжете вселенной. Теперь мир похож на войлок, иногда на чёрный карачаевский каракуль.