Возвращение из СССР - Андре Жид

Чем живут беспризорники, я не знаю. Знаю только, что, если им выпадает возможность купить кусок хлеба, они его тотчас съедают. Большинство веселы, несмотря ни на что. Но некоторые крайне измождены. Мы беседуем с многими из них, завоевываем их доверие. В конце концов они показывают нам место, где часто проводят ночь, когда погода не позволяет спать на улице: это недалеко от площади с памятником Ленину, под красивой галереей на причальной набережной. Там, где спуск к воде, с левой стороны в углублении галереи есть небольшая деревянная дверь. Однажды утром, когда еще совсем безлюдно (чтобы не раскрыть тайник и не заставить поменять пристанище), я потянул эту дверь на себя – передо мной оказалась небольшая ниша вроде алькова, и там, свернувшись котенком, спало маленькое изголодавшееся существо. Я закрыл дверь, пока оно не успело проснуться.

Однажды утром знакомые беспризорники вдруг исчезли (обычно они обретаются в городском парке). Позже все же нам попался один из них, он сообщил, что милиция сделала облаву и всех засадили. Двое из моих попутчиков, впрочем, присутствовали при этой облаве. Милиционер, с которым они говорили, объяснил, что все будут сданы в государственное заведение. На другой день все снова оказались на прежних местах. "В чем дело?" – "Мы им не нужны", – отвечают мальчишки. Но, может быть, они сами не захотели подчиниться дисциплине? Может быть, они сами удрали снова? Милиции было бы нетрудно их снова вернуть на место. Думается, они должны были бы радоваться возможности избавиться от нищенства и бродяжничества. Или они предпочитают свое свободное нищенство тому, что им обещают?

Я видел, как двое в штатском забирали малыша, которому было лет восемь. Они были вынуждены брать его вдвоем, потому что мальчонка, как звереныш, отбивался изо всех сил, он рыдал, визжал, топал ногами, пытался кусаться… Возвращаясь через час и проходя мимо этого места, я увидел того же самого малыша, уже успокоившегося. Он сидел на тротуаре. Один из штатских стоял рядом и разговаривал с ним. Мальчик уже не пытался убежать, он улыбался мужчине. Подошел большой грузовик, остановился. Мужчина помог ребенку в него забраться. Куда он должен был его отвезти? Я не знаю. И если я рассказываю об этом незначительном факте, то потому только, что очень немногое в СССР тронуло меня так, как поведение этого человека по отношению к бездомному ребенку: убеждающая мягкость его голоса (ах как хотел бы я понимать, что он ему говорил!), располагающая ласковость улыбки, нежность, с какой он брал его на руки… Я вспомнил "Мужика Марея" Достоевского и подумал: уже из-за одного этого стоило приезжать в СССР.

1 Токвиль А. О демократии в Америке (Введение).

2 "И вы считаете, что это хорошо? – воскликнул мой приятель X., которому я сказал об этом, – Насмешка, ирония, критика – все нужно. Ребенок, не способный к насмешке, будет покорным и недалеким в юности, и вы, насмешник, будете упрекать его в "конформизме". Я за французскую насмешливость, пусть даже и на свой счет".

3 Что мне еще нравится в СССР – это долгая молодость, к чему мы, в частности во Франции (я даже думаю, в романских странах вообще), так мало привычны. Молодость богата обещаниями. Отрочество у нас быстро переходит от обещаний к жизни. В четырнадцать лет все кончается. В выражении лица уже не прочитывается удивление перед жизнью, нет уже и следа наивности. Ребенок почти без перехода становится молодым человеком. Игры кончились.

4 Медные купола и золотые шпили.

5 По крайней мере, мне так много раз говорили. Но все непроверенные "данные" кажутся мне подозрительными так же, как и поступающие из колоний. Я с трудом верю в привилегию этого колхоза, освобожденного от выплаты 7 процентов годового дохода, обязательной для всех других колхозов, не считая индивидуального налога от 35 до 39 рублей с человека.

6 В приложении помещены некоторые более точные сведения. Я располагаю многими другими. Но я не силен в цифрах и в экономических вопросах не считаю себя достаточно компетентным. Кроме того, хотя эти сведения были получены мной самим, поручиться за их точность я не могу. Опыт, приобретенный в колониях, научил меня не доверять "данным". И наконец, самое главное – по этим вопросам уже высказывались специалисты, и я не буду к этому возвращаться.

7 Во многих других колхозах речь вообще не идет об индивидуальных жилищах. Люди спят в общих спальнях, живут в общежитиях.

8 Эта деперсонализация позволяет также предположить, что люди, которые спят в общих спальнях, страдают от промискуитета, невозможности уединиться, меньше, чем они страдали бы, сохраняя индивидуальность. Но сама эта, всеобщая в СССР, тенденция к утрате личностного начала – может ли она рассматриваться как прогресс? Что касается меня, я не могу в это верить.

9 Благословляю тебя! Единственная надежда! (лат.)

10 Или, по крайней мере, знает только то, что укрепляет его веру.

11 Правда, увидев наше нескрываемое изумление, студент добавил: "Я понимаю, мы понимаем теперь, что это абсурдный довод. Иностранный язык, даже если он не может ничему научить, может оставаться средством для обучения".

12 Спустя некоторое время я слышал, как этот чудо-ребенок исполнял на своем Страдивари Паганини и "Попурри" Гуно, и должен признать, что это было поразительное исполнение.

13 Эжен Даби, с которым я говорил об этом комплексе превосходства и к которому он со своей необычайной скромностью был особенно чувствителен, протянул мне второй том "Мертвых душ" – он его как раз тогда перечитывал. В начале тома помещено письмо Гоголя. Даби отчеркнул в нем несколько строк: "Многие из нас уже и теперь, особенно между молодежью, стали хвастаться не в меру русскими доблестями и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать Европе: "Смотрите, немцы: мы лучше вас!" Это хвастовство – губитель всего. Оно раздражает других и наносит вред самому хвастуну. Наилучшее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и похвастаешь… Нет, по мне, уж лучше временное уныние и тоска от самого себя, нежели самонадеянность в себе".

Это русское хвастовство, о котором сожалеет Гоголь, нынешним воспитанием развивается и поощряется.

14 Недавний закон о запрещении абортов поверг в отчаяние всех, кому низкая зарплата не позволяет создать свой дом, завести семью. Он поверг в отчаяние многих и по другим причинам. Разве не обещали в связи с этим законом нечто вроде плебисцита, всенародного обсуждения, с результатами которого должны были посчитаться? Громадное большинство высказалось (правда, более или менее открыто) против этого закона. С общественным мнением не посчитались, и к всеобщему изумлению, закон прошел. В газетах печатались, само собой разумеется, только одобрительные высказывания. В частных беседах, которые у меня были с многими рабочими, я слышал смиренные упреки, робкие жалобы.

Этот закон отчасти можно считать оправданным. Он направлен против очень прискорбных злоупотреблений. Но что думать, если встать на марксистскую точку зрения, о другом законе, принятом еще раньше и направленном против гомосексуалистов? В соответствии с этим законом они приравниваются к контрреволюционерам (инакомыслие преследуется даже в сексуальной сфере), подвергаются высылке на пять лет с повторным осуждением на тот же срок, если в ссылке не последует исправление.

15 И как оборотная сторона всего этого – какой сервилизм, какое угодничество у прислуги! Не в отелях – там она держится с большим достоинством, что, впрочем, не мешает искреннему радушию и сердечности, – а у той, которая имеет дело с руководителями, "ответственными работниками".

16 Хочу добавить: в севастопольском парке калека-мальчик на костылях останавливается перед сидящими на скамейках с просьбой о подаянии. Я долго наблюдаю за ним. Из двадцати человек, к которым он обратился, подают восемнадцать. Но, несомненно, это сострадание вызвано его увечностью.

17 Похоже, что я выдумываю, не правда ли? Увы, нет! И пусть не стараются меня уверить, что дело в неловком усердии какого-нибудь не очень умного чиновника. Совсем нет, там было много людей довольно высокопоставленных и уж во всяком случае хорошо разбирающихся в таких делах.

18 X. мне объясняет, что к слову "судьба", употребленному мной в разговоре об СССР, принято добавлять какое-нибудь определение. Я предложил: "славная". X. одобрил и сказал, что это слово может удовлетворить всех. С другой стороны, он же мне советует воздержаться от слова "великий", когда речь идет о монархе. Монарх не может быть великим.

19 Не заставляли ли меня заявлять, что французская молодежь меня не понимала и не любила, что отныне я обязуюсь писать исключительно для рабочего класса и т. п.