Такая роковая любовь. Роман. Книга 2 - Елена Поддубская

Даже если учитывать, что Николай Кравцов в это время пока ещё не спал, вряд ли он смог бы провести целую серию столь последовательных действий, которые, и при нормальном-то состоянии, требуют значительной концентрации и ловкости, не говоря уже о том, что мой подзащитный находился на грани впадения в сон. Лично мне подобные рассуждения кажутся совсем нелогичными и несочетающимися с заявлениями экспертов. Так что, вероятнее всего, потерпевшая продолжала свой праздник в одиночестве. Почему же тогда она всё-таки не осилила начатый бокал? Что-то насторожило её? Вряд ли. Как сказал нам до этого господин Соев, она не могла почувствовать на вкус растворённое в вине лекарство, а значит, насторожить её было нечему. Тогда возможно, что Лариса Фёдорова не допила вино из-за того, что это вовсе не входило в её планы!? – Рябов настолько заметно повысил голос, что сидящие в зале выпрямили спины и ещё больше впились в него взглядами. Пройдя несколько шагов взад-вперёд по площадка перед трибуной судьи, Рябов, словно выйдя из собственных мыслей, опять заговорил спокойным глубоким голосом. – И вот тут, господа, на мой взгляд возникает второе несоответствие, которое находится в самой формулировке событий, обрисованных господином Соевым. Вспомните: Фёдорова отпила из налитого ей бокала с лекарством какую-то часть, после чего отставила бокал и заснула смертельным сном. Но! Во-первых, по заключениям всё тех же врачей, препарат «Барбамил» – это не цианистый калий, действующий мгновенно. А во-вторых, даже если сделать скидку на то, что Лариса Фёдорова отпила половину бокала уже находясь в состоянии сильного опьянения, то она могла бы свалиться, сморённая сном. Тогда она заснула бы здесь же, на кресле в зале, где пила. Её же нашли лежащей в другой комнате на кушетке в удивительно упорядоченном, привычном положении. Кроме того, рядом с кушеткой, на тумбочке, при обыске была найдена предсмертная записка, которую Лариса Фёдорова написала на удивление грамотно и связно для человека, пребывающего в сильном опьянении. Мне показалось подозрительной та точность в выражениях, с какой Лариса Фёдорова обвиняла своего мужа и его, как она пишет, любовницу, опять же, акцентирую, находясь в сильном опьянении. И тогда, господа, я догадался вот о чём. На самом деле Лариса Фёдорова скорее всего хотела только попугать своего мужа. Она догадывалась, что Николай не любит её. Догадывалась по тому желанию Кравцова помочь Анне Керман, какое он проявлял. Тогда Лариса, боясь потерять мужа, решила вызвать жалость к себе. Мы с вами уже слышали о том, как цеплялась она за Николая в первый раз, в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, пытаясь при помощи отца устроить его на работу. Теперь, для того, чтобы удержать Кравцова, она решила разжалобить его. Лучшим способом для этого ей показалась инсценировка отравления лекарством. Зная, что в дипломате у Николая находится снотворное, она решила выпить его. Подложив на видное место свою, якобы предсмертную записку, Лариса вытащила из дипломата упаковку с лекарством. Припоминая, что её муж обыкновенно выпивал на ночь по одной, максимум две таблетке, она в то же время не знала какого количества лекарства требуется для того, чтобы спать долго, но при этом не умертвить себя. На расфасовку таблеток потерпевшая внимания не обратила. Действуя осторожно, но наверняка, она развела в бутылке три таблетки, налила вина выпила его, думая, что это и есть то безвинное количество, какое нужно ей. После этого, отставив бокал на столик, Лариса бросила оставшиеся две таблетки снотворного опять же в бутылку, налила немного вина в бокал, а затем спокойно прошла в третью комнату, легла на кушетку и заснула. Заснула мёртвым сном. Даже не подозревая, что игра в самоубийство закончится для неё действительно летальным исходом.

Рябов замолчал и, чувствуя сухость во рту, вызванную речью, поспешил к бутылке с минеральной водой. Поспешно сделав Николаю подбадривающий знак, адвокат налил в стакан воды и стал пить её. При полной тишине зала его глотки раздались, как бой курантов.

Глядя на его нетерпимую жажду, судья почувствовал как и у него язык прилип к нёбу.

– Объявляется перерыв на полчаса, – предложил он суду и, дождавшись пока секретарь заседания стукнул молотком по столу, поспешно вышел из зала.

Глава четвёртая: Неожиданный поворот в процессе

Заседание, продолженное через тридцать минут, без сомнений должно было нести характер всё той же упорядоченной борьбы между двумя адвокатами, при которой каждый старался бы дожать свою версию до конца и быть наиболее убедительным. На тот момент, когда главный судья объявил перерыв, положение Рябова являлось более надёжным, а его доводы более обоснованными. Во время перерыва Рябов объяснил своему подзащитному, что без видимых доказательств его вины суд, скорее всего, согласится на прекращении дела за отсутствием состава преступления, и на этом мучения Николая закончатся.

– Потерпите, Николай, – попросил Рябов и ободряюще сжал руку Кравцова выше локтя, – Осталось недолго. Я думаю, что сегодня же всё и закончится, и вас освободят.

– Вы действительно так думаете? – Кравцов не верил словам адвоката. Прошло уже более полгода с тех пор, как его взяли под стражу и держали в камере предварительного заключения. Жизнь в тюрьме была не только серой и безрадостной, но и опасной. До того как попасть туда, Николай несколько раз слышал, как обращаются с заключёнными и персонал заведения, и преступные обитатели. Все эти разговоры подтвердились на практике в первые же дни, облачив перед Кравцовым грубость и человеконенавистничество как одних, так и других. И если злость и безжалостность урок и бандитов могла быть хоть как-то объяснена, то пренебрежение и неуважение работников тюрьмы: от начальников до поваров, были совершенно необъясняемыми и неприемлемыми. И всё-таки, как позже понял Николай, приспособиться к существованию за решёткой, как-то свыкнуться и примириться с окружающими жестокими, безучастными лицами можно было и при таких отношениях. Гораздо невыносимее казалось выдерживать бытовые условия заключения. Открытые публичные туалеты и души, где любой мог осматривать тебя и потешаться над твоими естественными нуждами, засаленные, испачканные испражнениями матрасы, повсеместно кишащие вшами, громоздкая, безликая столовая посуда, а вместе с ней и подаваемая безвкусная еда – всё это вместе взятое заставляло Кравцова страдать гораздо существеннее. К этому привыкнуть было нельзя. Вот почему, когда однажды Рябов спросил о том, чего ему больше всего хочется, Кравцов прямо ответил:

– Спокойно посидеть на толчке при закрытой двери.

– На унитазе, – мягко поправил адвокат, глядя на Николая с пониманием. Затем, заметив смущение мужчины, добавил, – Прошу вас, Николай, говорите: «посидеть на унитазе». Не надо причислять себя к тем, с кем вам приходится временно проводить свои дни. Вы – не преступник. А поэтому не уподобляйтесь прочим.

– Извините.

Кравцов опустил глаза и силился сдержать дёргающиеся губы. В тот день он впервые почувствовал, что ему нельзя отчаиваться. Рябов был прав: он должен был верить в удачный для себя исход дела. Он знал, что есть ещё на свете дела и люди, которые ждут его. Он понимал, что ни за что не имеет права забывать о них. И вот теперь, услышав слова Рябова о возможном скором освобождении, с трудом силился это представить.

– Вы действительно так думаете? – переспросил Кравцов адвоката.

– Да, – коротко ответил Рябов, – У них нет никаких прав обвинять тебя. Поэтому не сегодня – завтра тебя освободят. Если, конечно, в ближайшие часы не всплывёт что-то такое, что было упущено из виду.

Рябов сморщил лоб, впадая в обширную мысленную яму обособленности. Он знал, о чём говорил. За время адвокатской практики он научился выжидать до конца и привык к тому, что при любом, даже самом стопроцентном алиби, всегда по ходу процесса могли найтись какие-то непредвиденные показания, свидетели, улики, ставящие весь ход дела совсем в другое русло и меняющие роли обвиняемых и обвинённых. Пройдя в зал после перерыва и с первого же мига услышав торопливую просьбу Соева взять слово, Рябов напрягся, предчувствуя то самое недоброе. Внимательно всматриваясь в довольное, одухотворённое лицо оппонента, Рябов мучительно напрягся, пытаясь понять что же за доказательства тот успел раздобыть за те тридцать минут, что длился перерыв.

Получив от судьи разрешение, Соев вновь сорвался с места, сопровождая свою двигательную активность высоким фальцетом обращения.

– Уважаемые господа! – раздвинул он руки, словно желая охватить ими всё пространство зала вместе с сидящими в нём слушателями и судьями, – Я хотел бы представить вам свои соображения, которые, как вы понимаете, тоже базируются исключительно на фактах. Так вот, не далее как полчаса тому назад, мой оппонент и коллега господин Рябов доказал нам при помощи психоанализа, что Лариса Фёдорова никак не могла лечь спать, не допив оставшееся вино. Господин Рябов, добросовестно выполняя свою роль защитника, постарался отвести все подозрения от личности своего подопечного. Я, хотя и не был согласен с ним, преклоняюсь перед его трудом. Его мысль широка. Настолько, что питает не только самого господина Рябова, но и окружающих. Помните, в момент начала его рассуждений о том, почему Лариса Фёдорова не допила отавшееся спиртное, первое, что он сказал вслух, было: «что-то помешало ей…». Это замечание явилось очень ценным для меня. Что ж, бывает так во время суда, что две противоположные стороны – обвинение и защита, своими действиями помогают не только себе, но и подсказывают противнику. —Соев кинул мимолётную слащавую улыбку в сторону стола защиты. Никто не мог теперь упрекнуть его что он, когда этого требовалось, избежал панегирика и не захотел источать из себя хвалебной речи. Теперь они были с Рябовым квиты. Промашка каждого из двоих не проскочила незамеченной для оппонента. С опозданием Рябов дал отчёт последствиям своих слов. Он знал теперь, что Соев ни за что не упустит возможность помусолить тему о наличии помех. И даже если до этого времени у него не было какой-то определённой линии, то теперь подобный стимул вполне может вывести его на какой-то новый след. Возможно именно на тот, что вызвал странный блеск глаз Николая при опросе в первый день.