Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы - Борис Лавренёв

— Ваша фамилия Адамов?

— Так точно, — по-солдатски ответил Евгений Павлович.

— Скажите, если мне не изменяет память, в тысяча девятьсот пятом в Севастополе был военный прокурор Адамов. Какое отношение к нему вы имеете?

— Это я, — ответил генерал.

Блондинчик перегнулся к грузину и что-то зашептал. Грузин повел синевой белков, сердито махнул рукой и сказал:

— Пачыму сразу нэ заявылы?

— О чем? — удивился Евгений Павлович.

— Что значыт — о чем? О том, что Адамов.

Евгений Павлович улыбнулся.

— Зачем бы я стал заявлять, что я Адамов, если моя фамилия есть в списках.

Улыбнулся вдруг и грузин.

— Я нэ про то гавару, товарыш. Я про то гавару: зачым нэ сказал, что тот Адамов, который судыть нэ хотэл?

— Я не придавал этому никакого значения, — ответил генерал.

— Нэ прыдавал? — опять сердито вскинулся грузин. — Нэ прыдавал? А когда бы прыдал? Когда бы в ямэ лэжал? Да? Ыды, пожалуйста!..

Блондинчик весело расхохотался в спину уходящему Евгению Павловичу.

Около двух комендант вошел в камеру и позвал:

— Адамов! Собирай вещи! На выписку.

Сердце у Евгения Павловича заклокотало, как наседка над выводком. Он процвел сизой бледностью и шатнулся.

— Ну-ну, — сказал комендант, — не падай. Говорил я: тебе помирать рано. Гуляй! Оказывается, ты нашему брату вроде свояка приходишься. А молчал…

Евгений Павлович торопливо связывал вещи. Слова коменданта звучали пусто и зыбко, как дальний свист ночной птицы. Он вскинул увязанный тючок на плечо и оглядел камеру. Со всех сторон за него цеплялись мерцающие свечи внимательных глаз.

Неловко и нелепо генерал сделал общий поклон и сказал:

— До свиданья, господа!

Несколько голосов уголовников вразброд ответили:

— Счастливо!

— Бывайте здоровеньки!

Политические молчали, и только чей-то голос бросил шипящее:

— Выслужился… хамский маршал!..

У Евгения Павловича дернулся мускул на скуле. Он ничего не ответил и быстро пошел за комендантом. У выхода комендант сказал часовому:

— Пропусти. — И протянул руку генералу. — Ну, желаю всех этих… Славный ты старичок был, Адамов. Просто даже жаль отпускать. Кого я теперь старостой сделаю? Мелкота народ…

Евгений Павлович козырнул коменданту и вышел на улицу.

Свежий и мокрый октябрьский ветер бросился ему на грудь, обнял, защекотал, одурманил. Генерал снял фуражку и подставил лоб влажным шлепкам. Постоял, оглядывая пустую улицу, и мелкими, спешащими шагами заскользил по тротуару.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На первый короткий звонок из квартиры никто не отозвался. Евгений Павлович подождал и позвонил продолжительнее. Минуту спустя за дверьми застучали мелкие, но быстрые и крепкие шаги, совсем непохожие на унылое шарканье Пелиньки.

Дверь открылась. Загораживая ее, на пороге стала краснощекая, сбитая молодая женщина в вязаной верблюжьей кофточке.

— Вам кого нужно? — спросила она не враждебно, но настороженно.

Евгений Павлович нерешительно поднес пальцы к козырьку фуражки.

— Мне — никого… Я домой пришел, то есть к себе, — сказал он, путаясь в словах, не сводя глаз с овальной родинки у левой скулы женщины.

Глаза женщины раскрылись шире. Видимо, она растерялась. Стоящий перед ней малорослый человек в генеральской шинели, с нахлобученной на уши фуражкой и остренькой щеточкой-бородкой не походил на преступника или авантюриста, но то, что он говорил, казалось женщине странным и пугающим. Она тревожно оглянулась назад, в темноту квартирного коридора.

— Как к себе? Вы, верно, этажом ошиблись? Тут мы живем.

— Нет, я не ошибся, — возразил Евгений Павлович и показал на привинченную к двери медную дощечку. Ее еще не сняли, и на ее позеленелой поверхности чернела надпись: «Евгений Павлович Адамов».

— Я и есть Адамов, — сказал генерал, — так что ошибки не может быть.

— Ничего не понимаю, — сказала женщина и вдруг, догадавшись, всплеснула крепкими и пухлыми руками. — Ах, так это вы!..

Она вылилась в сконфуженную и потерянную улыбку.

— Вы, значит, и есть тот самый генерал, который… — Она не договорила и каким-то смятым голосом сказала: — Так вам нужно будет поговорить с председателем домкомбеда. Ведь вашу квартиру заняли.

— Да, я слышал об этом, — ответил Евгений Павлович, вертя пуговицу шинели. — Но как же это?.. Я не понимаю… Ведь я же должен где-нибудь жить?

— Так видите ли… в домкомбеде, собственно, думали, что вы… — Женщина запнулась и тревожно покраснела. — Впрочем, правда, я не сумею вам объяснить всего. Вы в самом деле лучше поговорите с председателем.

— Хорошо, я пойду к нему, — ответил генерал и повернулся, чтобы спуститься вниз: квартира председателя дом-комбеда находилась в прежнее время на втором дворе.

— Так куда же вы идете? — спросила женщина. — Домкомбед живет теперь тут же, в этой квартире. Он переехал вместе с нами. Вы заходите, он как раз сейчас дома, — сказала она, отступая вглубь и пропуская Евгения Павловича в переднюю.

— Идите прямо. Расположение знаете? Домкомбед в бывшем кабинете и столовой поместился, — обронила женщина и покачала головой с соболезнующим лукавством.

«Вот так штука!» — говорила вся ее фигура.

Евгений Павлович неуверенно и на цыпочках прошел по тому самому коридору, по которому много лет ходил полным хозяином, и постучал в филенку своего кабинета.

— Ну, входите, — донесся до него голос.

Евгений Павлович вошел.

Первое, что бросилось ему в глаза, были подошвы сапог, задранных на обочину дивана. На середине каждой подошвы была круглая дырка. Подошвы медленно шевелились, шлепая одна о другую краями. К сапогам были прикреплены ноги, к ногам туловище, к туловищу голова. Во рту головы дымилась папироса. Сквозь дым лежащий на диване не видел вошедшего, и, не меняя позы, лениво спросил:

— Ну, кто? Что надо?

— Это я, — робко сказал генерал, — я, Евгений Павлович.

Подошвы вскинулись в воздух. Лежавший вскочил и несколько секунд молча и в полном остолбенении смотрел на генерала.

— Вы?.. Вы?.. Вы? — наконец троекратно повторил он таким тоном, словно хотел сказать: «Сгинь, сгинь, рассыпься!»

— Да… Меня выпустили, — несмело промямлил Евгений Павлович так, будто он совершил какой-то непристойный поступок и извинялся за него.

Председатель домкомбеда искоса посмотрел на генерала и подметил его странную растерянность и удрученный вид. Это придало председателю домкомбеда смелости; он выпрямился и стал официально ледяным.

— Вижу, — сказал он сурово, как имеющий власть. — Имеете до меня какое-нибудь дело?

Евгений Павлович подался вперед. Бородка его вздрогнула.

— Какое же дело? Я просто домой пришел. Вы меня извините, — продолжал он нервно и взмахнул руками, — я не могу понять. Как же это так? Моя квартира и… наконец…

Генерал путался в словах, и по мере этой путаницы лицо председателя домкомбеда принимало все более ледяной оттенок.

— Простите, гражданин Адамов, — перебил он, — тут и понимать нечего. Вашей квартиры больше нет. Существует комнатная коммуна номер семь. Вас считали умершим, и квартира ваша занята под трудящееся население. Утверждено протоколом домкомбеда и перерешено быть не может. То, что вы живы, — это недоразумение.

— То есть как же? Это же юридический нонсенс, — ослабев, выдохнул с натугой Евгений Павлович.

Собеседник дрыгнул ногой и нахмурился.

— Прошу не употреблять старорежимных слов… Даже если вы живы, нам это ни к чему. Все равно квартиру вашу заняли бы, потому что вы — нетрудовой элемент и ваше имущество подлежит отобранию для справедливого разделения между беднейшим населением.

Председатель домкомбеда с каждым словом набирался апломба и с особым наслаждением произносил заученные слова. В прошлом он был конторщиком у нотариуса и славился в доме как существо сварливое и нечистое на руку. Он, мгновенно оправившись от первого смущения, учел подавленную психику генерала и решил действовать напролом отчаянной наглостью.

— Но, позвольте… — возразил Евгений Павлович, теряя последнюю почву под ногами, — допустим, квартира и имущество подлежат конфискации. Но ведь я освобожден, — следовательно, тем самым оправдан и имею право жить где-нибудь. И потом здесь находятся вещи, которые у меня никто не имеет права отобрать… Мои документы… Письма… Бумаги…

— Частная собственность отменена, — твердо возразил председатель домкомбеда.

— Извините, я сам юрист, — вспыхнув, сказал Евгений Павлович, — я тоже понимаю толк в законах. Можно конфисковать материальные ценности, но не предметы, имеющее ценность только для владельца и ценность не реальную, не денежную, а моральную. Никто не смеет отнять у меня воспоминания.