Трио-Лит 1 - Сергей Валентинович Литяжинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Неужто Лукерья Голубкина?
— Голубева.
Наконец узнал Артемий Львович свою горничную и кухарку из детства, остановил и чуть не расцеловал. Добрую память о себе она оставила в его сердце. Если бы не глупые разговоры общественности о сожительстве с ней его родителя, Лукерья прожила бы в их доме гораздо дольше, может и до самой революции. Но Льву Сергеевичу пришлось её попросить исчезнуть через пару лет после смерти маменьки.
— Я на вашего батюшку зла не держу! — с грустью, но твёрдо сказала она. И Артемий Львович ей поверил.
Проговорили они с полчаса. Сначала со смехом вспомнили о том, как гимназист Тёма учил её читать по слогам, а потом без смеха вспомнили о более ранних событиях, о воробьях. Лукерья божилась, что говорит правду. Рассказала, что в саду их за домом висело с десяток скворечников. И одной весной она сама наблюдала, как случилась война скворцов с воробьями. «Налетело жидков целое полчище и выклевало себе право на рукотворные жилища в саду. Вытеснили скворцов. Те человека боялись и пропитание себе искали в кронах старых яблонь — вредных червячков, гусениц, мотыльков склёвывали. А воробьи не боялись и кормились с мусорной кучи остатками людской трапезы. До паразитов им дела не было. Так сад и запаршивел в тот же год. Одно приличное яблочко с шести деревьев», — вспомнилось Артемию Львовичу.
— Со слезьми я на ваш сад смотрела, жалко было деревья бесплодные, мочи нет! И чёрт меня дёрнул рассказать Вам про эту беду, про то, что без повидла той зимою останетесь.
Рассказывая Тёме о садовом несчастии, о коварных воробьях, Лукерья, наверное, слишком сгустила краски, потому что первого мёртвого воробья в саду нашли тем же вечером.
— Так я ли был тому причиной?
— Вы, Артемий Львович. Вы! Вы их на лету взглядом, полным слезинок, сбивали. Истинную правду говорю!
«Опять приукрашивает, — думал Артемий Львович, — смешно ведь!»
— Я когда батюшке вашему всё открыла, его чуть удар не хватил. — И, прищурившись, добавила: — Видать, знал про вас что-то такое и боялся за вас. Недаром через неделю уже повёз в монастырь.
Патрульные солдаты, по отдельным словам беседы, долетавшим сквозь базарный шум, проявляли интерес и старались придвинуться ближе. Офицер то и дело поэтому брал бабу под локоть и отводил в сторонку.
— Мне тогда четыре года всего было. Ничего почти не помню. Каждое твоё слово для меня открытие.
— Старец Зосима только на это и уповал, что забудете и не вызреет в вас этот плод. Заклинал не оставлять вас одного, не давать играть вам в «земельки-ножички», читать над вами, спящим «Да воскреснет Бог» и причащать каждое воскресенье. А уж как в возраст войдёте, говорил, так и отступит от вас страшный дар.
— А ты почём знаешь?
— Так Лев Сергеевич мне рассказывали после паломничества вашего.
Артемий Львович почувствовал некоторую неловкость, как будто выпытал у пожилой бабы признание, о котором, собственно, и знать ничего не хотел. Надо было завершить эту тему, и офицер в двух словах рассказал о своей жизни: об изломанной карьере, о ранениях, о, слава Богу, несостоявшемся в 1914-м году браке. Выяснив, где при надобности искать Лукерью, стал прощаться.
— Бросайте вы всё, Артемий Львович, и перебирайтесь к батюшке за границу!
Ещё одна загадка. Откуда ей знать, где папенька?
— Как? Через Владивосток? Да и где он теперь, ума не приложу. Последняя весточка год назад из Гельсинфорса была.
— А где же ему ещё быть, как не у крёстного вашего.
В тот же вечер в офицерском собрании, чуть не до стрельбы, повздорил Артемий Львович с одним казачьим сотником, благо увёл его оттуда близкий знакомый ещё по германскому фронту, тот, с которым спустя некоторое время попадут они в красный плен. Допивались уже на квартире. Разговорились о довоенных временах. Тогда и выложил старому приятелю Артемий Львович кое-что о своих детских чудотворениях и о встрече с Лукерьей рассказал. Немудрено. Весь оставшийся день он только об этом и думал, и ночью его прорвало.
Подпоручик особо не верил, но слушал с интересом, смеялся.
— А летом семнадцатого года в Петрограде, аккурат после присяги Учредительному собранию, нашёл меня крёстный, родной брат моего батюшки, и впервые от него я услышал что-то связное о своей детской патологии. Прежде все воспоминания мне мерещились, как из горячечного сна, а крёстный свёл их к единому знаменателю.
Подпоручик перестал улыбаться и подсел поближе.
— Дядя Саша, оказывается, ездил на родину за девяностолетним и уже слепым старцем Зосимой. Тоже его почитал. Отвёз подвижника на остров Коневец на Ладоге и через Питер возвращался к жене — дочери финского фабриканта. И будто бы Зосима дал ему иносказательный наказ — найти меня и рассказать мне всю правду. Пока был я в ангельском чине, пока был совсем ребёнком, мог не бояться своего дара, а едва подрос, моя детская злоба стала им пользоваться. А у детей желчь ядовитая. Слава Богу, отец за меня боролся и молитвами святого старца купировал моё искушение.
Подпоручик смотрел в потолок.
— Вино осталось?
— Тебе достаточно.
— Не боишься моего дара? — захохотал Артемий Львович.
— Бояться или не бояться? — и рука подпоручика рефлекторно сжала эфес сабли. Губы его оставались поджатыми.
— Когда крёстный уехал, я два дня места себе не находил. То верил, то не верил. Буквально чувствовал возвращение беса…
— А на третий день за свои высказывания о государе от барона Энгельгардта, от этого холёного ультрамонархиста, получил пощёчину в клубе и вызвал его на дуэль. Лучшего стрелка в Петрограде! Помню, помню.
— Если бы не ты, милейший друг, мы стрелялись бы с ним в ту же минуту, прямо в клубе.
— И этого разговора между нами сейчас бы не было. Вот так же, как сейчас мы с тобой тогда всю ночь просидели, и я ведь был уверен, что это прощание, что вижу тебя живым в последний раз.
— Только пили мы тогда шустовский коньяк, а не сливянку.
— И ты всё ходил по комнате и ходил, из угла в угол. Зло в кулак собирал?
Артемий Львович никак не мог понять ход мыслей подпоручика. К чему он подводит? А тот продолжал:
— Когда я разбудил тебя на заре, меня твоё спокойствие поразило. У тебя же шансов не было! Энгельгардт с завязанными глазами десять из
