Нить курьера - Николай Никуляк

«Руки эсэсовца, — подумал я, — такие руки я видел в ка- ком-то кинофильме у гестаповского палача, который хватал свои жертвы за горло и уже мертвых, задушенных сталкивал в канаву».

Вся его одежда состояла из помйтых брюк и куртки из грубой мешковины белого цвета и из старых грубых ботинок.

Выслушав рапорт, я отпустил жандармов, предупредив их, что они будут вызваны, как только закончится беседа. Жандармы удалились.

Хохваген сидел, опустив голову, уставившись глазами на гвоздь в полу.

Пройдя взад и вперед по комнате, я сел, откинулся на спинку стула и спокойно начал беседу:

— Меня не интересует ваше теперешнее положение, равно, как и мотивы, повлекшие за собой заключение вас в тюрьму, — говорил я, — это компетенция австрийских органов власти. Но есть сведения о преступлениях, совершенных вами на территории моей страны, о преступлениях, которые сейчас принято называть военными, и мы хотели бы получить объяснения…

— Что вас интересует? — как мне показалось, безучастно спросил Хохваген.

Он даже не изменил позы, не приподнял головы.

Нам стало известно кое-что из вашего прошлого. И полагаем, что с прошлым надо кончать.

— Я уже говорил вашему офицеру, что со школьных лет состоял в национал-социалистическом движении, служил в «СС», в абвере, выполнял ряд важных заданий. Вот и все. Подробности говорить не буду, все же семь лет австрийской тюрьмы лучше сибирской каторги.

В глазах Хохвагена зажглись злые огоньки,

— Судя по вашим словам, вы гордитесь своими преступлениями, кичитесь своим прошлым…

Хохваген криво улыбнулся, вдруг наклонился ко мне и, блестя глазами, сказал отрывисто:

— Мое прошлое! Да оно убило во мне человека, искалечило жизнь. Вот, посмотрите, — и он протянул свою длинную — огромную лапу к окну, выходящему на улицу, — сколько там веселых людей, уже забывших о прошлом. Когда же я забуду о нем? Никогда! И лишь потому, что я его проклинаю.

Это уже походило на раскаяние. И я прёдложил:

— Что ж, не хотите говорить — тогда пишите. Пусть это будет вашей исповедью перед людьми и богом.

Он пододвинул к себе бумагу, вяло взял ручку и, подумав, вывел заголовок: «История моей жизни».

— Писать для вас в плане: вы биограф, а я выдающаяся личность? — теперь уже ухмыляясь, спросил он.

— Нет в другом: я представитель народа, который немецкие фашисты пытались закабалить, но были разгромлены сами. А вы — один из раскаявшихся преступников, желающих раскрыть свои преступления и выдать сообщников.

— Не забывайте, что главным моим сообщником был фюрер. Это он говорил мне: «Не щепетильничай. Что бы ты ни сделал, бог простит тебя. Я с ним договорился».

— Но ведь были и другие сообщники. Скажем, в Харькове или Полтаве. Считаю своим долгом напомнить, что по законам советского государства чистосердечное признание преступника является обстоятельством, смягчающим его вину.

— Я подумаю, — сказал Хохваген, — и, наверное, кое-что напишу. Мне кажется, что я смогу вам еще пригодиться… при новой расстановке сил… Во всяком случае, хочу надеяться на снисхождение…

С этими словами он взял ручку, на миг поднял голову, как бы взвешивая правильность принятого решения и, наконец, низко склонился над бумагой. Писал он быстро и размашисто, время от времени закуривая сигарету.

Внезапно прекратив запись, осведомился о времени и сказал, что опаздывает к обеду. Я тотчас вызвал жандармов.

— В основном закончил, — сказал он уставшим голосом. — Надеюсь, что смогу принести вам пользу и доказать, что мне еще можно верить. Возможно, я еще понадоблюсь вам. Я всегда к вашим услугам.

— Посмотрим, — ответил я, — прочту вашу исповедь и, если что-нибудь будет неясно, вызову вновь.

— Напрасно вы позвали жандармов. Я мог бы пойти в сопровождении ваших солдат, это было бы быстрей и удобней. Или вы все еще остерегаетесь, не верите в честность моих намерений?

— Дело не в этом. Мы просто не желаем подменять функции местной администрации.

— А как вы узнали обо м^е, если, конечно, это не секрет, и каковы ваши намерения?

— Могу заверить, что правдивое признание лишь облегчит вашу участь.

Когда послышался шум на лестнице, он быстро подошел ко мне и спросил торопливо и шепотом, уже совсем как сообщник:

— А связи на западе? У меня там влиятельные знакомства, может, и о них написать вам?

В дверь постучали, и в кабинет вошли жандармы. Щелкнули каблуки, щелкнул замок наручников на длинных огромных руках Хохвагена, и снова все стихло. Взглянув через окно на улицу, увидел Хохвагена и сопрвождающих его жандрамов. Шёл он сутулясь, низко опустив голову, словно огромная тяжесть давила, ему на плечи. Трижды перечитав записи Хохвагена, я пригласил к себе Ибрагима.

— Ну, что ж, давай проанализируем исповедь раскаявшегося головореза, поразмыслим. Надеюсь, ты согласен с тем, что анализ и размышления не вредят делу. Вчера мне, например, казалось, что Хохваген слишком быстро признал свои преступления. Сегодня я вижу, что он, по существу, ничего не признал и, видимо, остался таким же врагом, каким и был. Если опустить пространные сентиментальные рассуждения и заверения в честности и преданности, которыми наводнены записи, то он излагает в них лишь общие биографические сведения, указывая, что в годы войны служил в лагерной полиции различных концлагерей на территории Германии, Австрии и Польши, а с 1943 года до последних дней войны

в гитлеровском абвере, где выполнял различные разведывательные задания на всех фронтах. И нигде ни слова о своей конкретной деятельности на восточном фронте, как и о своих преступлениях вообще. Однако даже из этих записей видно, что если его из лагерной полиции перевели в гитлеровский абвер, то это сделано не из-за пассивного отношения к службе, а скорее за ревностные усилия в поддержку гитлеровского режима.

Ибрагим полностью согласился с такой аргументацией, и я, подумав, предложил:

— Давай вызовем, его еще раз и заставим ответить в письменной форме на те вопросы, которые я ему задам также письменно. Скажу откровенно, мне, как контрразведчику, важно выявить известных ему агентов гитлеровской разведки на территории СССР и узнать о проводившейся ими работе.

Поскольку против этого Ибрагим тоже не возражал, я тут же обратился к нему с просьбой:

— Беседа с Хохвагеном может вылиться временами в довольно острую форму, поэтому, во избежание происшествий, попрошу тебя: сразу же после его захода в мой кабинет, выставь у дверей кабинета, снаружи, вооруженного солдата.

— Это можно. Сейчас я отдам распоряжение, — сказал Ибрагим и удалился.

Чувствовалось, что он поглощен какими-то большими заботами, которых всегда хватало у Военного коменданта.

Оставшись один, я принялся за составление вопросов, на которые завтра должен будет ответить Хохваген. Перевел эти вопросы на немецкий и записал поочередно каждый из них в верхней части отдельного, чистого листа бумаги.

«Когда, где и какие выполнял задания по линии абвера и их результат» — значилось на первом листе.

Второй лист я озаглавил: «Какую проводил работу, как сотрудник абвера, на территории СССР и кто известен из агентов гитлеровской разведки в России».

И наконец, на третьем листе поставил вопрос: «Контрразведывательная и карательная деятельность в концентрационных лагерях».

Второй вопрос был для меня наиболее важным, поэтому, положив лист со вторым вопросом сверху, я решил, что именно с него и начну завтрашнюю беседу.

«Завтра с тайнами Хохвагена будет покончено», — решил.я.

Само собой разумеется, что в душе я лелеял еще надежду под предлогом раскрытия военных преступлений Хохвагена выявить и его связи с западными разведками в настоящее время.

Хохвагена привели в комендатуру утром следующего дня, и, как я отчетливо помню, он зашел в кабинет в приподнятом настроении, с веселой ухмылкой на лице.

— Я так и знал, что вы еще вызовете меня.

— Откуда у вас такая уверенность?

— По-видимому, я мало написал, знаете ли, волновался, побаивался.

— А сегодня?

— Сегодня намерен во всем сознаться. Давайте бумагу. Уверен, что вы будете довольны.

Я вынул из стола приготовленные для него листы бумаги.

Перелистав их и ознакомившись с содержанием вопросов, Хохваген, кажется, искренне обрадовался:

— О, теперь совсем хорошо. Почему вы так не сделали сразу?

Я видел, как он схватил ручку и стал писать быстро, и уверенно, почти не задумываясь. Пройдя по кабинету, заглянул в его записи, прочел над исписанным листом крупно выведенное заглавие:

«Немецкие агенты в Харькове».

«Что ж, — подумал я, — это уже похоже на исповедь».

Было странно, что этот человек, имевший на своей совести немало человеческих жизней, сидит у моего стола с авторучкой в руке — мирный, улыбающийся, услужливый. Еще более странным было то, что я не чувствовал к нему никакой враждебности, скорее — жалость. А ведь глаза этого австрийца видели те самые города и села, которые видел и я в том же 1943 году.