Чехов; Посещение Бога - Руслан Киреев

Оживленно... Комически... И это лексика доктора, который наблюдает смертельно больного человека, доживающего свои последние недели. Да, но ведь и Чехов -- не будем забывать! -- был врачом и тоже наблюдал, пусть изнутри, но изнутри-то подчас даже виднее. Выходит, не думал о смерти? Не знал? Знал, не мог не знать, это знали и видели все, и он, разумеется, исключением не был. Или думал, но очень мало, самую чуточку. Совсем по Спинозе, написавшем в "Этике", что "человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти". А он был человеком свободным. Самым, может быть, свободным человеком во всей русской литературе, включая Пушкина.

Но, возможно, дело тут не только в свободе, феноменальной внутренней свободе человека, до капли выдавившего из себя раба, но и в своего рода привычке. Еще давно, тридцати лет от роду, он признался в одном из писем, что ему многих пришлось похоронить и он стал "даже как-то равнодушен к чужой смерти". А к своей? И к своей, по-видимому, тоже, во всяком случае --теперь. Если говорит или пишет о ней, что бывает крайне редко, то лишь в шутливом тоне, как, впрочем, и о болезнях своих. Или это вообще свойство русского человека? Русского мужика... В повести "Мужики" так и написано: "Смерти не боялись, зато ко всем болезням относились с преувеличенным страхом".

Относительно смерти -- все так, но вот страха, тем более преувеличенного страха, никто в нем не замечал. Письма его полны не то что оптимизма, но, во всяком случае, планов на будущее. Активно обсуждается план покупки подмосковной дачи, не оставляются даже мечты о ребенке ("...теперь бы за ребеночка я десять тысяч рублей дал"), но это еще что! На войну ведь собирался, русско-японскую, которая как раз разворачивалась тогда, и не в качестве литератора, "не корреспондентом, а врачом", потому что "врач увидит больше, чем корреспондент".

Собирался и писать. Гарин-Михайловский, посетивший его весной в Ялте, вспоминает, как Чехов показал ему записную книжку, куда в течение нескольких лет заносил карандашом заметки для будущих произведений. Но карандаш стал стираться, и невостребованные записи он обвел чернилами. "Листов на пятьсот еще неиспользованного материала. Лет на пять работы".

И такая убежденность была в его глуховатом голосе, такое спокойствие сквозило в каждом его движении, что Гарин нашел его выглядевшим не просто хорошо, а "очень хорошо": "Меньше всего можно было думать, что опасность так близка".

Была близка, была, просто Гарин такие вещи не различал -- не в других, не в себе. Красавец, здоровяк, хороший писатель и отменный инженер-путеец, он через два года после смерти Чехова скоропостижно умрет на одном редакционном совещании. Смерть застигнет его врасплох, чего о Чехове сказать ни в коем случае нельзя. Уж ее-то он чуял издалека -- во всех обличьях.

Станиславский вспоминает, как однажды к нему в уборную зашел один очень близкий ему человек, очень жизнерадостный, хотя и слегка беспутный. Случайно оказавшийся тут же Чехов "все время очень пристально смотрел на него", а потом, когда человек ушел, стал задавать "всевозможные вопросы по поводу этого господина". А потом заявил твердо, что это был самоубийца. Станиславский лишь засмеялся в ответ, скоро забыл об этом разговоре и вспомнил о нем лишь через несколько лет, когда господин этот наложил на себя руки.

Весна в Ялте -- та последняя чеховская весна -- была скверной: шли дожди, море штормило, дул холодный ветер. Температура в доме опускалась подчас до пятнадцати градусов. "Живу кое-как, день прошел -- и слава Богу, без мыслей, без желаний, а только с картами для пасьянса и с шаганьем из угла в угол".

Его снова -- и чем дальше, тем сильнее -- стало тянуть в Москву. "Я в этой Ялте одинок, как комета", -- жалуется он жене, которая находится с театром на гастролях в Петербурге, и он даже подумывает, не махнуть ли в Петербург. Но к маю гастроли должны закончиться, и к этому как раз сроку он приурочивает свой отъезд. В субботу 1 мая Чехов навсегда покидает Ялту. В дороге простужается, плеврит дает высокую температуру, он уже почти не встает с постели. Два месяца оставалось ему. Меньше двух...

Половину этого срока -- с 3 мая по 3 июня -- он провел в Москве. Или, правильней сказать, в московской квартире, которую сняла в Леонтьевском переулке, в двух шагах от Тверской, Ольга Леонардовна. Сам не выходил, но к нему пытались проникнуть многие. "Нас всех, и меня в том числе, -- писал Станиславский, -- тянуло напоследок почаще видеться с Антоном Павловичем. Но далеко не всегда здоровье позволяло ему принимать нас". Посетитель не обижался, иногда посылал наверх (Чеховы жили на последнем, четвертом этаже, но в доме был лифт) коротенькую записочку со словами признания и привета.

Да, лифт в доме был, но Чехов воспользовался им всего несколько раз, а от отсутствия в доме отопления страдал постоянно. Не то что его вообще не было, было, разумеется, паровое, но котлы ввиду наступившего летнего сезона разобрали для починки. Летний сезон, однако, наступил лишь по календарю, было холодно и ветрено, моросил дождь, а в воскресенье 23 мая повалил снег. Чехову частенько не везло с погодой, будто кто-то там, наверху, сердился на него за его независимость, за слишком большое свободомыслие. У него вообще, как мы помним, были непростые отношения с Небом...

Но он следил не только за погодой в Москве, ожидая тепла, с наступлением которого врачи обещали ему разрешить прокатиться по улице, но и за погодой в Ялте, где оставалась сестра. "Мои растения в кабинете, --наказывает он ей в письме, -- не вели выносить на ночь на чистый воздух". И тут же подробно инструктирует, что и как надо поливать.

Но было б ошибочно думать, что цветы волновали его, а люди нет. Внимательно следил по газетам и журналам за всем, что делается вокруг, и в первую очередь -- на русско-японской войне. Следил за литературой и театром. Узнав, что у Горького появилась новая пьеса, просит прислать ее хотя бы на сутки. "Я прочел бы и тотчас возвратил бы, не задерживая ни на минуту".

Но ладно, то Горький, но ведь и рукописи неведомых совсем авторов читал в эти свои последние недели. Заведуя отделом беллетристики в "Русской мысли", о чем журнал с гордостью сообщал на своей обложке, что автоматически поднимало его престиж, требовал от редактора Виктора Гольцева все новых рукописей для просмотра и редактирования. Гольцев, который собственными глазами видел, в каком состоянии Чехов, был в панике. Но делать нечего, отказать не мог. "Я выбирал ему четко написанные самые короткие вещицы, и, несмотря на болезнь, Антон Павлович поправлял, просматривал, иногда сам отвечал авторам, иногда просил через меня ответить".

Это свидетельство Гольцева, умершего вскоре после Чехова, сохранил для потомков Гиляровский. Сам он посетил Чехова за день до отъезда того за границу, сразу как приехал в Москву.

"Мы тихо подошли к кабинету. Сквозь полуотворенную дверь я увидел Антона Павловича. Он сидел на турецком диване с ногами. Лицо у него было осунувшееся, восковое... и руки тоже... Услышав шаги, он поднял голову... Один момент -- и три выражения: суровое, усталое, удивленное -- и веселые глаза".

Ольга Леонардовна поставила бутылку портвейна и удалилась. Гиляровский тянул понемногу вино, рассказывал о задонских степях, откуда только что вернулся, о табунах, о каймаке, а Чехов "слушал, слушал, сначала все крутил ус, а потом рука опустилась, глаза устремились куда-то вдаль... задумчивые, радостные".

Гость решил, что хозяин видит степь, которую так любил. Замолчал, чтобы не мешать, тихонько подлил себе вина. Чехов похвалил портвейн, но сливянка, сказал, лучше, и он обязательно выпьет ее, когда снова попадет в донскую степь... И неожиданно задремал. "Я смотрел на осунувшееся милое лицо, спокойное-спокойное, на неподвижно лежащие желтые руки с синими жилками и думал: "Нет, Антоша, не пивать тебе больше сливянки, не видать тебе своих донских степей, целинных, платовских, так прекрасно тобой описанных..."

В тот же день он виделся со своим университетским товарищем Григорием Россолимо, которого вызвал к себе записочкой на клочке бумаги. Профессор Россолимо понял по этим нескольким словам, что писать Чехову трудно, хотя "твердый, мелкий" почерк оставался прежним.

"Войдя к нему в кабинет, я застал его в постели у стены, изголовьем к окну, у которого за письменным столом, при лампе под зеленым абажуром, сидела, облокотившись, Ольга Леонардовна..."

Поговорили об однокурсниках, вспомнили живых и умерших, число которых, понимал профессор, скоро увеличится. Понимал это и Чехов. Понимал и видел в этом некую закономерность, постичь которую, может быть, и трудно, если вообще возможно, но она есть. Именно в эти дни, 28 мая, он пишет молодому литератору Борису Садовскому, жившему по соседству и на этом только основании дерзнувшему послать умирающему писателю свою поэму "Прокаженный", -- пишет после краткого разбора поэмы фразу, которая имеет к поэме весьма далекое отношение: "В жизни... ничего случайного не бывает".