На Тихом океане - Карл Май

Часть первая

ГОСПОДИН АСЕССОР

Глава первая

ОПАСНЫЕ ЗНАКОМСТВА

Окидывая мысленным взором в часы уединения события моей жизни, каждый раз осознаю, сколь непостижимо их многообразие.

Видения холодного, застывшего Севера и раскаленного Юга, юного Запада и полного векового ужаса Востока столь ярки и убедительны, что мне приходится подчас прилагать усилия, чтобы упорядочить и отделить друг от друга все эти весьма различные образы.

Где бы я по прихоти судьбы ни оказывался, основное мое занятие составляло, с позволения сказать, собирание плодов, равным образом как материальных, так и духовных. Среди этих плодов ни один не может быть сравним со своими собратьями ни по форме, ни по цвету, ни по вкусу, не говоря уже о глубине духовного воздействия.

Но есть одно, присутствующее повсеместно; я ощущал это в норвежских фьордах и в безводной Сахаре, на Мараньоне[1] и Янцзы: всем правит великий, всемогущий, всеблагой и вездесущий Создатель, тот, кто занят не только вращением солнц в мирах, но и хранит червя, во прахе обитающего, назначает глубины морям и вершины горам, дыханием своим осеняет стебли трав и кроны пальм, глаголет нам в шуме водопада, реве бурь и огне вулкана; правит каплей, равно как и океаном, ветвью и дремучей чащей, и без чьего желания ни одна пылинка не явится зримою в лучах солнца, ни один лист не слетит с дерева и ни один волос не падет с головы человеческой.

Великая, вызывающая удивление, внушающая благоговение связь, лишь мигом единым являемая человеческому глазу в видимом своем воплощении, проходит через жизнь всего рода людского. Нет силы, способной этому противиться: все подвластны этой связи. Она соединяет разрозненные пространства, смешивает часы и столетия и являет нам Справедливость, глубины коей недоступны нашему пониманию в силу слабости последнего. Каждая былинка вызревает ее плодом; каждое деяние, направлено ли оно на отдельного человека, либо на целую нацию, предстает ростком ее благости.

Как часто ощущал я сию Справедливость, которая столь естественным, но в то же время и столь удивительным образом оказывалась следствием деяния, кое либо было забыто, либо осталось не замеченным людьми, а свершивший сие был в давние времена, а может, в дальних странах встречен Тем, о коем рек псаломщик: «Где избегну Духа твоего и где от Лиха твоего укроюсь. Взойду ль на небеса; зрю! — Ты здесь; низвергнусь в чистилище, — и здесь Ты также; сотку ль крыла из утренней лазори — лететь за море — десница твоя удержит и проведет меня».

Когда я в очередной раз оказался на родине, то посетил широко известное предприятие одной из вестфальских угольно-литейных компаний, где провел несколько дней. В день отъезда, окончив необходимые приготовления, сел в дрожки и направился на вокзал, находившийся в изрядном удалении от города.

Добравшись наконец до цели, я увидел поезд, отходивший от перрона; войдя в кассовый зал, обнаружил кассира спящим.

— Скоро ли поезд на Дюссельдорф? — спросил я контролера.

— Он только что отошел.

— Какая жалость! Когда отправляется следующий?

— Очень поздно. Через три часа пятьдесят минут.

— Стало быть, в четыре пятнадцать. В таком случае, позаботьтесь о моем багаже.

Я направился в зал ожидания, размышляя, воротиться ли мне в город или коротать время на вокзале. Едва успев устроиться поудобнее, я заметил контролера, направлявшегося ко мне.

— Прикажете купить вам билет до Дюссельдорфа?

— Буду крайне признателен. Что ж, впредь мне наука — не буду опаздывать.

Он ушел. Я огляделся: в помещении, кроме меня, находилась лишь дама, которая была настолько увлечена чтением газеты, что мое появление осталось ею не замеченным. По прошествии некоторого времени она отложила газету и взглянула на часы. Затем как бы в замешательстве поднялась и тут заметила меня.

— Pardon! Быть может, вам известно, когда ожидается поезд на Дюссельдорф?

— В четыре пятнадцать, mademoiselle.

— Quel horreur![2] За чтением я совсем забыла о времени! Что же делать?

Ее взгляд сочетал в себе некоторую нерешительность с некоторой же почтительностью.

Немного помолчав, она спросила:

— Что же, нет никакой другой возможности выбраться отсюда? Должен же быть еще какой-нибудь путь.

— Здесь столько путей, что ваши размышления относительно правильности какого-либо из них грозят стать бесконечными, да к тому же, выбрав одну из этих дорог, вы рискуете добраться до Дюссельдорфа не раньше, чем если бы потратили три часа на ожидание поезда.

— Но это ужасно!

— Вне всякого сомнения, к тому же я убедился в этом на собственном горьком опыте.

— Что вы имеете в виду?

— На этом же поезде должен был ехать и я.

Едва приметная улыбка мелькнула на ее губах.

— Мои соболезнования. Но схожесть наших злоключений меня успокаивает…

— Возможно; это заложено в характере, я бы даже сказал — в свойстве души. Схожесть судеб рождает сочувствие, кое, в свою очередь, смягчает давление обстоятельств.

— О, вы хотите сказать, что сочувствуете мне?

— Обладать этим чувством не возбраняется ни одному человеку, но, вздумай я выразить его словами, вы бы нашли их более смелыми, нежели приличествует в данных обстоятельствах.

— Известно ли вам, что женщинам импонирует смелость?

— Так же точно, как нас приводит в восхищение красота, и мы готовы добровольно отдаться ее власти.

— Неужели? В таком случае, вы могли бы считать меня красивой, а я вас смелым, и таким образом мы недурно проведем время в ожидании поезда.

— Согласен. Прошу принять мою визитную карточку.

— Благодарю. А вы примите, пожалуйста, мою.

Мы представились друг другу, после чего я предложил ей кресло. Она села.

«Адель Тресков, певица, Берлин» — было аккуратно, мелким почерком выписано на ее карточке; несомненно, только актриса была способна столь непринужденно согласиться на знакомство с мужчиною, абсолютно ей неизвестным. Мне уже не нужно было «считать» ее «красивой», ибо она была воплощением самой красоты, хотя и той надменной, призрачной красоты, которая возникает на сцене и сценой же поощряется.

Фамилия Тресков была мне достаточно хорошо знакома; она восходила к древнему княжескому роду. Истинно ли обязана она своим происхождением этому роду? По зову ли души или под гнетом обстоятельств вынуждена была пойти на сцену? Впрочем, я приметил некоторый польский акцент, с коим она говорила.