Доктора и доктрины - Джон Апдайк

Джон Апдайк

Доктора и доктрины

Бертон[1] предвидел, какую деталь зубной врач отметит в первую очередь: положенный по сану белый воротничок. Он везде и всюду привлекал внимание. Доктор стоял вполоборота к дверям, будто только-только надумал отвернуться. Его свежее лицо с тонкой ниточкой усов обратилось к Бертону, а серые глаза задержались на шее пациента чуть дольше, чем позволяла безупречная вежливость, но взгляд тут же скользнул выше, и одновременно с этим доктор сказал: «Здравствуйте!». Сделав шаг навстречу Бертону, он протянул для приветствия руку, которая оказалась на удивление мягкой.

Вслед за тем стоматолог отметил, что вошедший – американец. За время пребывания в Оксфорде Бертон приучил себя говорить негромко, но даже шепот не смог бы замаскировать энергичные гласные, слегка растянутые концы фраз и те особенности произношения дифтонгов, которые сразу выделяют американский говор среди британского щебета. Как только Бертон поздоровался и извинился за опоздание (не сказав дурного слова о британских автобусах, хотя именно они были всему виной), он явственно представил, какие мысли пронеслись в голове у врача: «США… благочестивые отцы-пилигримы… католик? Нет, тогда был бы черный головной убор… улыбка искренняя… на резцах зубной камень».

Жестом пригласив Бертона сесть в кресло, доктор направился к раковине и, не глядя, стал мыть руки. – Вы из каких краев? – спросил он через плечо.

– Из какой части Штатов? – Бертону нравилось произносить «Штаты». Это звучало так всеохватно, так внушительно.

– Да, именно. Или вы канадец?

– Нет, я из Пенсильвании.

Бертону не впервой было сидеть в зубоврачебном кресле, но еще не доводилось наблюдать из него такой приятный пейзаж. Огромный эркер выходил во внутренний дворик. Там росло два-три дерева (ивы, определил Бертон), а среди крон порхали и раскачивались черные клубки – птицы. Если не считать птиц, ветви были совершенно голыми. Сквозь их переплетение виднелся умытый небосвод, до которого, казалось, было рукой подать. Эти неуловимо-голубые клеточки неба, равно как и бурая, с намеком на ржавчину кирпичная стена, почти не добавляли цвета в общую картину.

– Пенсильвания, – задумался вслух дантист, и по мере его приближения каждый слог звучал громче предыдущего. – Это на востоке?

– Скорее на северо-востоке. Вы представляете, где расположен Нью-Йорк?

– Примерно.

– Так вот: оттуда немного к западу. В общем и целом, нейтральный штат.

– Понимаю.

Дантист наклонился над Бертоном, которого приятно удивили два обстоятельства: во-первых, когда он открыл рот, доктор сказал «благодарю вас», а во-вторых, у самого доктора было необычайно ароматное дыхание – не то карамельное, не то пряное. Заглядывая в рот Бертону, он постучал зеркальцем по каждому из зубов. У стоматолога на лбу был закреплен электрический рефлектор, как у окулиста. За окном, среди ветвей, крупные черные птицы выполняли головокружительные трюки. Оказалось, глаза у дантиста не совсем серые: стоило ему прищуриться, как они сделались почти карими, а потом, когда он покосился в сторону лотка с инструментами, приобрели зеленоватый оттенок, какой бывает у камешков, лежащих на дне быстрой речки. Он поскреб зондом глазной зуб Бертона, но так деликатно, что это не вызвало болезненных ощущений.

– Этот – в первую очередь. – Врач сделал пометку в чистой медицинской карте.

Воспользовавшись паузой, Бертон сообщил информацию, которую держал в уме с самого начала:

– Пенсильвания дает более девяноста процентов мировой добычи антрацита.

– Вот как? – с явным недоверием произнес доктор. У подбородка Бертона опять возникли руки с зубоврачебными инструментами. Бертон открыл рот.

– Благодарю вас, – сказал дантист.

Пока он осматривал полость рта, проверял твердые ткани зубов и ставил условные значки в карте, к Бертону отчасти вернулось душевное равновесие. В тот день – возможно, из-за предстоящего визита к стоматологу, да еще в чужой стране – он с раннего утра ощущал козни дьявола. К теплому, уютному запаху постели примешивалось сомнение; оно капало с холодных охристых стен скромного жилища, проникало даже в сновидения. Безмолвных свидетелей тщеты, которая шла вразрез с надеждами и доктринами, оказалось немало: домашние тапки, махровый халат, отражение в зеркале и, конечно, книги – тома в черных и коричневых переплетах, К. С. Льюис,[2] Карл Барт,[3] «Краткая антология Средневековья», Рэймонд Талли и Бертран Рассел,[4] – они мирно соседствовали друг с другом, словно непритязательные Беллок[5] и Честертон.[6] Даже зубная щетка, которая в добрые дни помогала приобщиться к утренним таинствам, сегодня выступила вульгарной прислужницей гигиены, напомнив о богомерзком присутствии микробов. Легкомысленное бульканье водопроводных струй заглушило внеурочные молитвы Бертона.

Запах карамели и гвоздики улетучился. Дантист, распрямив плечи, спрашивал:

– Новокаин хорошо переносите?

Бертон пришел в замешательство. По его убеждению, только ленивый ум мог нынче отождествлять боль со злом. Ведь если вдуматься, боль предостерегает от порока и в силу этого являет собою добро. С другой стороны, облегчение чужой боли – это очевидная добродетель, возможно самая очевидная из всех добродетелей. А лелеять боль так же низко, как гоняться за удовольствиями. В то же время бегство от боли – признак малодушия.

По интонации дантиста ничего нельзя было определить – то ли он не дождался ответа, то ли просто решил переспросить:

– Ваш стоматолог вводит вам новокаин?

Еще в ту пору, когда Бертон малолетним сорванцом бегал в заскорузлом комбинезончике, доктор Гриблинг уже делал ему уколы новокаина.

– Да. – Это короткое слово прозвучало резко, вызывающе. Бертон поспешил добавить: – По его мнению, у меня повышенная чувствительность.

Теперь получилось как-то манерно.

– Займемся троечкой, – сказал доктор.

Сердце у Бертона заколотилось, как оса в банке, потому что дантист поднялся со стула, подошел к раковине, совершил невидимое действо и вернулся с наполненным шприцем. На кончике иглы каким-то чудом удерживалась капля жидкости. Пока доктор стоял к нему спиной, Бертон уже открыл рот. Когда врач, занеся острие, обернулся, у него едва заметно дрогнула губа под тонкими усиками: такая истовость показалась ему необычной и даже забавной.

– Будьте добры, пошире, – сказал он. – Благодарю вас. – Игла приближалась. Она мелькнула у Бертона под носом и скрылась из виду. – Сейчас будет немного чувствительно.

Какая обходительность! Мгновенный укол – и от текучего, распирающего потока боли Бертон выпучил глаза; он увидел голые кроны, перепуганное бледное небо и черных птиц. Одна из них сидела на самой верхушке дерева; к ней присоединилась вторая, потом – ему было хорошо видно – на ту же ветку опустилась третья, ветка изогнулась крутым полумесяцем, и все три птицы, захлопав крыльями, исчезли из поля зрения.

– Все, все. – На Бертона повеяло карамелью и гвоздикой.

Дожидаясь, пока новокаин подействует, доктор завел неторопливую беседу с пациентом.

– Какими судьбами вы оказались в Оксфорде? – поинтересовался он.

– Я занимаюсь научной работой.

– Неужели? В какой же области?

– Пишу диссертацию о человеке по имени Ричард Хукер.[7]

– Вот как? – Ответ вызвал у доктора такую же скептическую реакцию, как и данные о добыче антрацита в Пенсильвании.

Ричард Хукер, «примерный, примитивный, примирительный», как отозвался о нем Уолтон,[8] занимал столь важное место в мире Бертона, что сомнение в его существовании было равносильно сомнению в существовании мира Бертона. Но когда Бертон пояснил: «Это английский теолог», в его голосе не было и тени досады или заносчивости. Ему довольно легко далась наука смирения. Впрочем, он отдавал себе отчет, что рассуждения о собственном смирении – это не что иное, как гордыня, а признание в себе гордыни дает повод для дальнейшего, более углубленного самопостижения. Можно было бы прямо сейчас поразмыслить об истоках этого греха, но дантист уже задал следующий вопрос:

– Теолог – это богослов?

– Совершенно верно.

– Не могли бы вы процитировать что-нибудь из его трактатов?

У Бертона были наготове ответы на стандартные вопросы («Когда он жил?» – «С 1554 по 1600 год»; «Чем прославился?» – «Попыткой примирить христианскую, то есть томистскую, политическую доктрину[9] с реальным положением дел в эпоху правления Тюдоров; хотя эта задача покорилась ему лишь отчасти, он во многом предвосхитил ряд направлений современной политологии». – «Какова цель вашей работы?» – «Я попытаюсь выявить причины, которые помешали Хукеру принять платонизм эпохи Возрождения»), но сейчас он растерялся. На ум приходили какие-то обрывки фраз – «зримая Церковь», «неизменный закон», «весьма хрупкая способность», «папские предрассудки», а также не вполне ясного содержания термин «формалистичность» – все, что угодно, только не законченные высказывания.