Сибирский рассказ. Выпуск V - Пётр Денисович Аввакумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Буду я еще ему покупать! Слишком жирный будет! — дернулась щеками Танька.
— Не говори, дева. А как же ты хотела-то? Жизнь-то большая, сложная… Он, может, кочевряжиться-то стал, что ты ни разу по-людски выпить ему не дала. Смотри, как бы он от тебя не драпанул.
— Куда это он драпанет, в тайгу, что ли?
— Не знаю, дева. Может другая найтись.
— У нас не бегают. Это у вас драпают, — вдруг рассердилась Танька.
— Не говори, милая, сейчас все стали грамотными…
Нет, слова не помогали.
— Он там, да? — спросила Маша Эмидак.
— Где ему быть-то? — Танька опять перекинула амбарную книгу. — Иду сейчас из магазина, а мне говорят! «Гвардеец твой рыбу к бичам потащил».
«Вот и доброе звание чуть ли не в прозвище превратила», — подумал Илья, глядя на кассиршу, хотя в это время его заботила совсем иная дума: где найти механика? Два своих тракториста по весне последний трактор разули, до сих пор он медведем торчит среди улицы. Опять в Туру надо подаваться, в управление сельского хозяйства? Да ведь доброго-то механика чем сюда заманишь…
— Что-то долго день рождения они празднуют, а? — Илья посмотрел на Егора Боягира и просительно добавил: — Бэе[18], сходи разгони…
— Ну, елки-палки, — нехотя поднялся Егор, нескладный, заросший редкими кустиками волосинок на широком коричневом лице, нахлобучил накомарник на взлохмаченные волосы и, шлепая голяшками болотных сапог, вышел из конторы. Давным-давно, где-то перед войной, приезжал в Мурукту «палнамоченай» по рыбозаготовкам, веселый мужик, в официальных бумагах в райком партии сообщавший: «План рыбодобычи сорван, целую Иванилов!» Вот после него и появился Егор, длиннотой похожий на того мужика. Правда, характером вышел другой.
Однако недолго отсутствовал Егор. Он, как и Танька, шумно открыл скрипучую дверь и, вытирая накомарником лоснящееся от пота лицо, прошлепал к своему сиденью.
— Иди разгоняй сам, — Егор перевел дух. — Еле вырвался. Пришел к ним, говорю, кончайте ночевать, хватит гулеванить, а гвардеец, — Егор посмотрел на Таньку, — с этим, как его, «швоим-то», э, Мефодькой Фарковым полезли обниматься. Потом Мефодька-то и говорит: «Давайте, орлы, укоротим его, а то эвенк, а какой-то длинный, как хорей». Еле вырвался от них. Харги их знает, схватят пьяные-то топор да начнут укорачивать ноги.
— Ну, ты, даешь, — только и нашелся сказать Илья. Хотел добавить, что не понимаешь, что ли, шуток. — Ладно, — произнес огорченно и решительно пошел к выходу…
* * *Со своими четырьмя классами, которые окончил к концу войны, Илья сразу выделился среди своих сородичей-муруктинцев, стал считаться шибко грамотным человеком. Большинству его сверстников то ли грамота туго давалась, то ли по-русски не могли чего-то понять, а было и ленились, так, шаляй-валяй отбывали время на уроках и, таким образом промантулив по два-три года в одном классе, где-то к третьему классу становились переростками-мужичками — и на этом учеба кончалась.
— А, маленько бумагу понимают и ладно, — махали беспечно родители, в душе радуясь лишнему помощнику в тайге, — пусть теперь следы зверей учатся понимать. Это тоже надо.
И к слову будет сказано, многим недоучкам, дуракам, таежная школа запоминалась лучше и крепче, понимали они тайгу, многие из них стали надежными охотниками и оленеводами, на ком сегодня держалось хозяйство.
Черного, как негр, плотного крепыша Илью Елдогира, недолго мудрствуя, посадили за секретарский стол в кочевом Совете. «Одолел, как русский, четыре класса, грамотный стал — сам бог велел тебе сидеть за столом, все равно ведь кому-то надо». Года три, наверное, посиживал Илья, по мнению колхозников, ничего не делая. Потом, по рекомендации какого-то начальника, решили его направить на учебу еще выше — в двухгодичную сельскохозяйственную школу в Туру. Была такая «академия» в окружном центре.
— Пусть едет, — согласились таежники, — начальству виднее.
Вернулся он домой заготовителем пушнины. Принимать и оценивать шкурки соболей, белок, ну, там еще песцов, лисиц — тут особого ума не нужно, голова на месте — сообразишь, а вот катать костяшки туда-сюда, превращать их в количество пушнины, общую сумму, это бывало всегда привилегией русских бухгалтеров, продавцов. Ильюшка усвоил это «шаманство». С ним стали считаться. С годами он, по словам Егора Боягира, насобачился в своем деле, умел отстаивать свои оценки и с пушно-меховой базы понижений не приходило, а наоборот, кое-что причиталось получить. Прозвище Копченый стало забываться и все чаще слышалось: Илья Дмитриевич.
Председателями колхозов в те времена бывали малограмотные, но хозяйственные мужички. В Мурукте до сих пор вспоминают Трофима Удыгира. Хваткий был мужичок. Грамотешки только на роспись, а тянул колхозишко. Без зоотехников, без ветврачей, без конторских специалистов. И олени водились, и пушнину сдавали, и мясо, и рыбу для зверофермы достаточно заготавливали. Год на год, правда, не приходился, бывало, и, если волки нападали на стада, дела шли через пень-колоду, но в конце года, когда подбивали бабки, неплохо получали. Особых обид не было.
И вот колхозы, если по-культурному выражаться, реорганизовали в совхозы, а по-простому, сменили вывески. И вроде бы стало неудобно ставить малограмотных мужичков директорами. Подросла молодежь, институты позаканчивали. Первым директором был назначен зоотехник Васька Эспек. До своего назначения он был неплохим парнем, всегда мог пошутить, посмеяться. Поздно ночью закончилось собрание, на котором Васька получил новую должность. А утром, будто никого не узнавая, в своем лучшем костюме, важно, с портфелем он прошагал в контору.
— Что это с ним? — недоуменно подумали люди. — Может, какой праздник.
Сунулись было, как обычно, без всякого стука в контору, иные по старой привычке хотели
